Галина Серебрякова - Маркс и Энгельс
— Вот вам и сам прославленный буян, еретик и безбожник Генрих Гейне, — объявляет редактор «Немецко-французского» ежегодника Руге, появившийся в дверях вместе с поэтом.
Генрих Гейне зачастил к Марксам. Он полюбил неровную улицу Ванно, маленькую квартирку с окнами, затемненными ветвистым каштаном, приветливую Женни, смущенно кутающуюся в клетчатую шаль и неторопливо подшивающую края трогательно маленьких распашонок.
В доме Марксов все говорило о нетерпеливом ожидании нового человека. Приехала из Крейцнаха со строгим наказом беречь Женни ее сверстница, Елена Демут, выросшая в людской дома Вестфаленов. Спокойно и умело взяла она на себя заботы о маленькой семье. И сразу стало как-то уютнее, наряднее вокруг. Появились какие-то чашечки, подносики. Пеклись булочки. Только с упрямой и вздорной госпожой Руге не поладила Ленхен. Зато Генрих Гейне может всегда рассчитывать на ее гостеприимство, на горячую чашку кофе или кружку остуженного пива. Он желанный гость и баловень всех. Взлохмаченный Карл из-за груды бумаг неизменно радостно приветствует входящего поэта. Женни откладывает книгу и шитье. Елена торопится с угощением. И нередко проводят они все вместе зимние вечера у неспокойно гудящего камина.
Генрих приносит стихи. Он читает их негромко, но хриплый голос его выразителен. Отрываясь от тетрадей, поэт нервно ищет на лице Карла похвалы, осуждения либо равнодушия: последнее для него было бы нестерпимо. Но Маркс никогда не бывает безразличен к лире любимого поэта. Поэзия Гейне не бесстрастна, не бесцельна. Уже написано «Просветление».
Карл знает наизусть стихи нового друга.
Будь не флейтою безвредной, Не мещанский славь уют — Будь народу барабаном, Будь и пушкой и тараном, Бей, рази, греми победно!
В тихие вечера о чем только не говорят Женни, Карл и Генрих! О Париже, то бурливом, то самодовольном, о новых идеях, книгах и людях. О родине, о далекой Германии.
— Я верю в революцию и жду ее. Не сегодня, так завтра.
Гейне думает то же.
— На окраинах Парижа, — говорит он, — я видел людей в рубищах, с лицами, изувеченными голодом. Они читают памфлеты Марата и мрачные вещанья Буонарроти. Они хотят создать Икарию — эту страну, одновременно прекрасную н скучную для мне подобных скептических умов. Они пахнут кровью. И все же коммунисты — единственная партия, которая заслуживает почтительного внимания. Но хотя разум мой приветствует их, я боюсь этой разрушительной силы. Они, как гунны, уничтожат моих кумиров. Грубыми, мозолистыми руками они разобьют в порыве мести предметы тончайшего искусства, босыми ногами растопчут мои воображаемые цветы. Что будет с моей «Книгой песен»? Кому нужны хрупкие мечты поэта? Навсегда развеются образы пажа и королевы. Нет, я боюсь этих мрачных фанатиков и их злобы. И все же они придут, они победят… Из одного отвращения к защитникам немецкого национализма я готов полюбить коммунистов. Им чужды лицемерие и ханжество. Я — за них.
Карл, добродушно улыбаясь, слушает Гейне. Он хочет верить, что рано или поздно мятущийся поэт сам разберется в охвативших его противоречиях.
Иногда Генрих приходит к Марксам болезненно бледный, сумрачный, жалуется на недуги, на человеческую пошлость и дурной парижский климат.
— Обругали? — спрашивает Женни сочувственно.
Поэт молча лезет в задний карман щеголеватого фрака и достает измятые листы журнала.
— Не принимайте так близко к сердцу завистливый и злобный вой ничтожеств. Будьте милостивы к насекомым. Они тоже хотят жить, — говорит Женни и с подчеркнутой брезгливостью откладывает в сторону журнальную статейку.
— О, эти насекомые ядовиты! Это мухи цеце. Вы только послушайте их крики. Это людоеды, пляшущие вокруг костра, на котором поджаривается человеческое мясо.
— Ваш язык и в поджаренном виде будет для них страшнее пушки, — смеется Женни. — Над этим растревоженным болотцем можно только смеяться.
— Воняет, — хмурится Гейне. Но раздражение его проходит, у госпожи Маркс особое умение врачевать раны и усмирять взбунтовавшееся самолюбие.
Под неяркой висячей лампой еще чернее, еще гуще кажется шевелюра Маркса, в темно-коричневых пушистых волосах Гейне еще ярче просвечивает седина. Генрих на 20 лет старше Карла. Но разница возраста неуловима. Саркастический необъятный ум Карла — камень, на котором оттачивается перо поэта.
Поздно ночью уходит Генрих Гейне из маленькой квартиры Марксов. Но гостеприимные хозяева еще не сразу успокаиваются, продолжают говорить о прекрасной поэзии Гейне и о самом поэте.
Дописав свою новую статью, Карл торопится отдать ее на суд жене. Никто лучше не понимал его замыслов. Иногда Женни писала под диктовку мужа или терпеливо разбирала черновые записи. Это были счастливые минуты полного единения. Женни, как мать, окружала его заботой; Карл с сыновней доверчивостью отдавал ей свои мысли.
Случалось, до рассвета они работали вместе. Елена ворчала за стеной и, потеряв терпение, требовала, чтоб Женни позаботилась если не о себе, то хоть о будущем ребенке. Карл шутливо хватался за голову, гнал жену в постель, гасил лампу, осуждал себя за невнимание, забывчивость. Но в следующую ночь повторялось то же, покуда решительный окрик Елены опять не прекращал разговоров и скрипа ломких перьев.
Давно спит дом. Лучшее время для размышления. Женни не хочет ждать до утра. Маркс не заставляет себя уговаривать. Он рад тотчас же показать ей итог последних дней работы. В этом сочинении, названном «К критике гегелевской философии права. Введение», он впервые употребил новое слово — пролетариат. Внимательное ухо Женни тотчас же уловило его.
— До сих пор, — говорит она, прерывая чтение, — ты писал обычно о бедных классах, о страждущем человечестве, которое мыслит, и о мыслящем человечестве, которое угнетено. Не так ли? Пролетариат — о нем так прямо сказано впервые.
— Я не только упоминаю о нем — я жду от пролетариата выполнения его великой исторической миссии, коренного общественного переворота. — И добавляет: — Главная проблема настоящего — отношение промышленности и всего мира богатства к политическому миру.
— Читай, — требует снова Женни.
— «Оружие критики, — продолжает Карл, — не может, конечно, заменить критики оружием, материальная сила должна быть опрокинута материальной же силой; но теория становится материальной силой, как только она овладевает массами».
«Дело в том, что революции нуждаются в пассивном элементе, в материальной основе. Теория осуществляется в каждом народе всегда лишь постольку, поскольку она является осуществлением его потребностей… Недостаточно, чтобы мысль стремилась к воплощению в действительность, сама действительность должна стремиться к мысли».
