Николай Раевский - Дневник галлиполийца
Вернувшись с «У.Г.», сидел на крылечке «серого дома» и обливался потом, так как вечер был на редкость жаркий. Кто-то со слов генерала Скоблина передал самую последнюю новость — в Болгарию едут дроздовцы, штадив, перевязочный отряд, 5-й и 6-й артиллерийские дивизионы{155}.
У меня что-то дрогнуло в груди, когда я вдруг узнал, что отъезд так близок. Говорят, преступнику становится в конце концов мила тюрьма, в которой он сидит. Галлиполи все же не было нашей тюрьмой, и вдруг оно показалось бесконечно дорогим. Точно частичку своей души оставляешь здесь. Много я все-таки передумал и много переволновался с тех пор, как «Херсон» бросил якорь перед неведомым нам городком. И без прикрас, смотрю я в глубь своих переживаний, я чувствую, что по крайней мере семь месяцев из девяти интересы армии были моими единственными интересами. Пусть меня ругают, но я был последователен до конца. Первых два месяца колебался и никому не навязывал своего мнения, а потом делал, что мог, для сохранения армии. Жаль, что по присущей мне медлительности очень мало (кроме дневника) написал и почти ничего не нарисовал. Прямо больно, что вовремя не купил фотографий лагеря. В Болгарии будет трудно их достать. Дроздовцы, 5-й и 6-й дивизионы торжествуют. Все офицеры, состоящие в школе, откомандировываются и едут со своими частями. Уверяют, что генерал меня не отпустит, но я своего добьюсь. Помимо личных интересов надо будет налаживать информационное дело в Болгарии.
Шевляков остается здесь. Надо будет поговорить с ним и заранее получить хоть какие-нибудь полномочия от Земсоюза. Думаю, что в Болгарии будет много работы. Мы не привыкли к европейской политической жизни, и совершенно новые условия вызовут, по-моему, большое смятение в умах не только солдат, но и части офицеров.
27 августа.
Назойливо сверлит мозг все одна и та же мысль — последний раз, последний раз... Последний раз выкупался в теплом, как парное молоко, сегодня то изумрудном, то голубом море. Последний раз пойду посмотреть, как гуляют у маяка греки, турки и русские (пр. № 13). И грустно, грустно становится на душе. Совсем как в те далекие уже времена, когда я был гимназистом и так не хотелось уезжать с дачи на Днестре.
Что впереди для армии — новые, славные дела и распад?
У массы — буйная радость. Среди сознательного меньшинства есть и оптимисты и пессимисты. Некоторые из них считают, что армия неизбежно распадется, благодаря возможности для каждого найти себе заработок. Я держусь среднего мнения. Произойдет некоторый дальнейший отбор; тем дело и кончится.
28 августа.
«Керасунд» прибыл вчера утром. У кавалерии все уже было подготовлено, и немедленно началась погрузка тяжелых вещей (в том числе ящиков с пулеметами). Сегодня часов в 11 ходил посмотреть, как грузится 2-я бригада. На пристани страшная пыль. Фелюги возят эскадрон за эскадроном. Оживленная, радостная и довольно нарядная толпа. Масса дам, едущих и провожающих. Некоторые полки{156} одеты совсем хорошо. Обмундирование старенькое, но яркое, цветные фуражки, пояса, аккуратно пригнанное снаряжение очень красят общий вид.
В толпе, на пристани, немало наших славных босоногих гимназистов в белых шляпах и коротких панталонах. Пришли проводить своих боевых товарищей. Командир конной батареи крепко целует одного из своих молодых воинов.
— Ну, Бобочка, вы исполнили свой долг... Учитесь теперь... все равно, в какой школе — в русской, в болгарской, но учитесь.
Мальчик грустно смотрит и, видимо, еле сдерживает слезы. Я смотрю на это прощание, и почему-то сразу легче становится на душе. А сомнений много, так же много, как и надежд. Смотрю на погрузку и опять думаю, что это — начало новой жизни для армии или начало ее неизбежного конца. Теперь опять ставка на героическую волю сознательного меньшинства. Откровенно говоря, здесь, в Галлиполи, наряду со всеми неблагоприятными условиями было одно такое, которое очень способствовало сохранению армии. Кто умел думать, тот понимал, что и чисто эгоистические интересы говорили за то, чтобы никуда не уходить. По крайней мере, так должны были думать люди, привыкшие катиться по раз проложенным рельсам и не слишком склонные к авантюре. Теперь на Балканах легко может случиться так, что личные, эгоистические интересы будут диктовать уход. Что победит? Я, как и прежде, верю, что наши добровольческие части не умрут, а только, может быть, еще сократятся в своем составе{157}.
Но договор с Болгарией вызывает большие сомнения (пр. 14). Больше всего не нравится офицерам отчисление 50% заработной платы в особый казенный фонд{158}. По существу, мера правильная.
Мы — революционеры справа, и эти деньги должны быть нашим запасным капиталом. Лично я, по крайней мере, именно так понимаю дело, но у большинства офицеров, с которыми я говорил, уже здесь существует глубокое недоверие к хозяйственным частям. Я думаю об одном — сумеет ли наше начальство овладеть положением по переезде в Болгарию? Как сложатся там обстоятельства? Никто этого пока не знает.
Чувствую, что в политическом отношении будет много работы, и думаю, что придется и мне ею заняться.
500 человек офицеров едет в Сербию в качестве жандармов. Имеют право записываться на эту отправку только произведенные после 1 марта 1917 года.
Общее впечатление от отъезжающих — записались малоинтеллигентные и неважные в строевом отношении офицеры. Артиллеристов среди них очень мало. Из нашей батареи едут М., К. и Ка.
Последний раз был в лагере. Он совершенно неузнаваем. Правый берег Эгос-Патамоса{159} почти пуст. На выжженных солнцем склонах виднеются только палатки 2-го Конного полка и несколько палаток четвертого.
Все остальное пусто. Наш Дроздовский лагерь похож на разоренный муравейник. Почти все палатки сняты, и странно видеть ряды коек, столики и «купе». Все это кажется таким маленьким и смешным на открытом воздухе. В наших палатках настроение бурно приподнятое. Солдатский барак уже снят, и наши добровольцы с блаженными физиономиями пьют чай. Настроение у них радостное, но до последней степени нервное. Высчитывают каждый час, остающийся до отхода парохода, несмотря на то, что в общем терпеливо ждали девять месяцев. Последний раз выступил на «У.Г.». Было очень мало народа, так как все заняты отъездом. Я говорил о неизбежности диктатуры в общем{160}, пользуясь книгой Соколова «Правление генерала Деникина». Пришлось обходить много подводных камней{161}, но в последний раз поднимаюсь по холму, при спуске с которого исчезает из глаз «долина роз и смерти»{162}. В последнюю минуту генерал Ч., разводя руками, сказал, что на «Решиде» мы не поедем. У меня сразу упало настроение. Не хотелось оставаться и видеть общее разочарование. Я поскорее пошел в гору. Получил сегодня лиру 20 пара за сегодняшнее и завтрашнее выступление. Выпил с горя бутылку вина и вернулся в общежитие, пошатываясь. Я давно ничего не пил, и, кроме того, организм порядком ослабел. Вот, наверное, почему местное вино так сильно действует. До сих пор не покупал его — думал, что такая дешевка (2 драхмы литр) не может быть хорошей. Оказалось, чудное десертное вино; один цвет чего стоит — прямо янтарь.
