Катрин Шанель - Величие и печаль мадемуазель Коко
На месте подписания того, первого, победительного договора лежала мемориальная плита с надписью: «Здесь 11 ноября 1918 года пала преступная гордыня Германской империи, побежденная свободными народами, которые она пыталась поработить ».
Эту плиту нацисты убрали и увезли — неизвестно куда. По национальной гордости французов был нанесен удар. И вагон маршала Фоша, в котором было заключено перемирие, тоже вывезли из музея, проломив ради этого стену, но его, прежде чем спрятать неизвестно куда или уничтожить, привезли в лес. Призрак маршала Фоша должен был принять участие в торжестве немецкого порядка.
Преступник и предатель, Кейтель и Хюнтцигер подписали договор. Я не могу удержаться от того, чтобы не рассказать побольше об этих ненавистных мне людях. Вильгельм Кейтель был человеком, отдавшим тот самый приказ, согласно которому попавшие в плен летчики из нашего истребительского полка «Нормандия — Неман» не считались военнопленными и должны были быть казнены на месте. Он инициировал этнические чистки на территории Франции. Он будет обвинен в заговоре против мира, подготовке и ведении войны, в военных преступлениях и преступлениях против человечности и приговорен к повешению, потому что расстрелять его — слишком много чести! И приговор будет приведен в исполнение через шесть с половиной лет после подписания Компьенского соглашения.
А Шарль Хюнтцигер проживет и того меньше. Он успеет подписать соглашение и еще ряд документов — к примеру, закон об ограничении прав и преследовании евреев. Приложит руку к холокосту! Тут не придется ждать шесть лет — министр иностранных дел коллаборационисткого режима Виши погибнет в авиакатастрофе при очень подозрительных обстоятельствах. Кое-кто покажет ему, что следует летать пониже!
Они разрубили Францию на две неравные части. В большей располагалась оккупационная зона немцев. Эти войска Франция теперь обязалась кормить за свой счет. Меньшая переходила в ведение режима Виши. Французская армия должна была разоружиться и передать тяжелое вооружение немецким войскам; предусматривалось сохранение минимальных соединений для поддержания порядка, численность которых должна была определить Германия. Французский военный флот был демобилизован и помещен в порты под наблюдение оккупационных сил. Торговые суда должны были находиться в портах до особого разрешения. Это был полный крах, конец.
Но Шанель вдруг приободрилась.
— Может быть, теперь воцарится хоть какое-то подобие порядка.
— Порядка? — изумилась я. — Да ведь мы завоеваны!
— Что ж, даже завоевателям и завоеванным нужно одеваться…
— Мама, это оппортунизм!
— Что значит это слово? Знаешь, крошка, режим Виши не так уж и плох. Не зря он назван по имени лечебных вод. Ты слышала — они запретили забастовки?
— О-о, ну тогда я понимаю, чем они так тебе милы. Ты что же, так и не простила своим подчиненным их плохого поведения? Но это мелко!
— Это вполне по-человечески, Вороненок. Девиз Виши: «Труд, семьи и страна». Что об этом можно сказать плохого?
— Это коллаборационизм, мама!
— Опять длинное и бессмысленное слово…
Наши споры становились все тяжелее. Я проводила много времени в клинике. Туда оккупанты пока не добрались. Однажды, вернувшись домой, я застала ее укладывающей вещи.
— Ты поможешь мне? Я решила переехать в Париж.
Конечно, я помогла — собрать вещи и отогнать ее автомобиль к отелю «Ритц». Рикардо у нас больше не было — его убили под Бордо.
Но отель «Ритц» был занят немцами. Над его крышей реял флаг со свастикой. По коридорам сновали немцы в форме. Из ресторана доносился раскатистый смех и пахло жареной свининой. В номере, который занимала мать, играл граммофон, я узнала оперу Вагнера «Венера и Тангейзер». Мы не решились войти и стояли в коридоре, словно нищенки.
— Я этого не допущу! — вдруг заявила мать.
С ней случился один из припадков истерической храбрости, на которую способны бывают робкие натуры. В драке такие люди закрывают глаза и идут на противников, превосходящих их по численности, размахивая кулаками, как мельница. Враги разбегаются. И теперь Шанель готова была выйти с голыми руками против всей немецкой армии.
— Где мои вещи? — Она остановила какого-то служащего отеля, метавшегося по коридору с видом полного отчаяния. — Где мои ширмы? Мой гардероб? Мои бумаги?
— Одну минутку, давайте пройдем к администратору, — пролепетал этот мальчишка, больше испуганный маленькой женщиной, сжимающей кулачки, чем оккупантами.
— Я приказал вынести ваши вещи на склад, — не очень-то любезно сказал нам администратор. — В ваших комнатах живет немецкий генерал. Ваш патефон он попросил пока оставить. Он очень любит музыку.
— Ах, так это на моем патефоне он крутил эту напыщенную мешанину звуков? — воскликнула Шанель.
Я только хмыкнула, целиком разделяя ее мнение о Вагнере. Потом взяла ее за плечо:
— Тебе ведь есть где жить, верно? На улице Камбон, к примеру. Да мало ли? На этом публичном доме свет клином не сошелся. — Тут я метнула в сторону администратора испепеляющий взгляд. — Давай заберем вещи и уйдем. Ты все равно хотела поменять патефон на более новую модель.
— Вот уж нет! Они и так слишком многое у нас забрали, не хватало еще моих вещей.
И она поспешила назад по коридору. Я пошла за ней, размышляя о том, что эта битва войдет в анналы истории как «бой за патефон». Она ворвалась в номер без стука, не подумав о том, что немецкий чин, занимавший ее апартаменты, мог просто достать пистолет и пристрелить ее на месте. Но ничего подобного не произошло. С кушетки поднялся довольно молодой мужчина в форме. Насколько я могла разобрать знаки отличия, он был генералом. Ладонью он прикрывал горло с отстегнутым воротничком и смотрел на нас с веселым любопытством.
— Чем обязан такому приятному визиту, мадам? — обратился он к нам на хорошем французском.
— Катрина, выйди, — сказала мать.
— Но…
— Будь так добра, оставь нас.
Я вышла, прикрыла дверь, прислонилась к стене напротив. По холлу то и дело рысью пробегали служащие. Вид они имели изумленный. Кто-то распахнул окно, сквозняк приоткрыл дверь номера, который занимал генерал. От скуки я заглянула туда и ошалела. Мать сидела в кресле, перед ней стоял хрустальный бокал. Она держала в зубах сигарету, а генерал низко наклонялся к ней с зажигалкой. Шанель улыбалась ему. Он улыбался Шанель. Это была идеальная картинка для открытки. Она закинула ногу на ногу, и юбка поднялась по колену выше, чем полагалось, но мать не одергивала ее. Патефон играл теперь сюиту «Протей» Дариуса Мийо. Я осторожно прикрыла дверь.
