Валерий Шубинский - Ломоносов: Всероссийский человек
В глазах Генкеля, эмпирика и практика, Ломоносов довольно быстро зарекомендовал себя как высокомерный умник, хлебнувший новомодных, оторванных от жизни ученых бредней. Вероятно, это произошло после того, как Ломоносов выразил недовольство лекционной программой. А он был ею недоволен. По словам Ломоносова, Генкель «в первые четыре месяца едва пройти успел учение о солях, на что и одного месяца было бы довольно; остального же времени хватило бы для всех главнейших предметов, как то металлы, полуметаллы, земли, камни и сера. Однако же при этом большая часть опытов по неловкости его была испорчена. Рассказы о подобных роковых происшествиях (о коих он повествовал нам с примесью jocis frogidis[38] и пустословия) составляют половину нашего дневника…» (из письма Шумахеру от 16 ноября 1740 года). Заслуженному старому ученому (а шестьдесят лет в то время было старостью) изменяла рука, опыты не получались, он не мог стерпеть позора перед учениками — и раздражался. А тут еще этот выскочка Lomonosoff лезет со своей «разумной философией»… «Когда я однажды, по его приказанию, начал излагать химические явления, то он тотчас же оборвал меня, ибо я толковал их не по его перипатетическому рецепту, а на основании законов механики и гидростатики, и с обычной надменностью своей поднял мои слова на смех…» — сетовал Ломоносов позднее.
Но в первые месяцы у Ломоносова был сильный покровитель, который его — да и его товарищей — не давал в обиду, смягчая и строгость академических инструкций, и крутой характер Генкеля.
Готлиб Фридрих Вильгельм Юнкер (1703–1746), университетский товарищ Миллера, приехал в Россию в 1731 году. Он был не ученым, а поэтом, причем посредственным. Звездой первой величины его считали лишь в Санкт-Петербурге. В 1734 году он получил звание профессора элоквенции. Это не всем понравилось. Как потом вспоминал сам Ломоносов, «профессор Вейтбрехт умел хорошо по-латине; напротив того, Юнкер едва разумел латинских авторов[39], однако мастер был писать стихов немецких, чем себе и честь зажил и знакомство у фельдмаршала графа Миниха. Шумахер, слыша, что Вейтбрехт презрительно отзывается о Юнкере как о неученом, поднял его на досаду, отчего произошла в Конференции драка, и Вейтбрехт признан виновным, хотя Юнкер ударил его палкою и расшиб зеркало».
Попав в фавор к Миниху, Юнкер, кроме сочинения од, стал выполнять и его деловые поручения. В частности, ему был поручен надзор за солеварнями на Украине. Для изучения технологии солеварения он отправился в Германию. Он получил чин «надворного камерального советника», а в Академии наук за ним оставили звание почетного члена. Шумахер ценил его как человека, имеющего связи при дворе. Оказавшись во Фрейберге вскоре по прибытии туда студентов, поэт-солевар пожелал с ними познакомиться. Впечатление его было весьма благоприятным: студенты «хотя и были одеты неряшливо, однако по части наук, кои им велено были изучать, положили надежное основание, свидетельствующее об их должном прилежании в Марбурге, чему порукой и сам господин берграт».
Юнкер просил Корфа и Шумахера великодушно простить трем студентам прежние ошибки. Если Корф, раздраженный, видимо, огромными расходами на портных, значащимися в счетах, запретил Ломоносову, Виноградову и Рейзеру шить и покупать себе новое платье впредь до окончания срока учебы, то Юнкер, поразившись оборванному виду студентов (должно быть, в Марбурге они больше заказывали кринолины для своих подружек), позаботился о их одежде. Ломоносову пошили две рубашки, китель, портупею, купили башмаки и туфли. Кроме того, по настоянию Юнкера студентам наняли учителя рисования. На все это Генкель запросил из Петербурга дополнительных 50 рублей в год на каждого студента и получил согласие.
Юнкер занимался не только бытом Ломоносова и его товарищей — он, на правах представителя Академии наук, вмешивался в их обучение, рекомендуя каждому из студентов специализироваться на одной из отраслей горного дела. Ломоносову, по его мысли, следовало бы (как знатоку механики) поглубже заняться строением рудников и горными машинами. Рейзеру предлагалось погрузиться в изучение руд и минералов, Виноградову — плавильных процессов.
Ломоносов пользовался особым покровительством Юнкера, без сомнения, — из-за своих литературных занятий и интересов. Именно в месяцы общения с немецким поэтом Михайло Васильевич создал «Письмо о правилах российского стихотворчества» и «Оду на взятие Хотина» — одно из тех свершений, которым обязан он своей долгой и высокой славой (подробнее об этом — в следующей главе). Именно Юнкер в декабре увез трактат и оду своего молодого собрата в Петербург.
А будучи в Германии, Юнкер использовал Ломоносова как секретаря и переводчика (на русский язык с немецкого) «нужных рапортов и екстратов о соляном деле для подачи в Петербурге по возвращении». Возможно, эта работа как-то оплачивалась. Но главное — Ломоносов «много пользовался в знании соляного дела» у понаторевшего уже в этой области Юнкера. Кстати пришлось и то, что Ломоносов еще в детстве бывал с отцом на беломорских солеварнях.
Но как только Юнкер уехал, начались конфликты. Во-первых, 600 рублей на обучение студентов из Петербурга поступили, а 500 рублей жалованья Генкеля — еще нет. И Генкель под этим предлогом перестал выдавать студентам карманные деньги. «Мы принуждены были по десять раз приходить к нему, чтобы выклянчить какую-нибудь безделицу… И из-за того принуждены мы были вечно сидеть без денег и не могли завести знакомства с людьми, кои полезны были бы нам для изучения горного дела». На беду Ломоносов узнал, сколько берет Генкель с местных саксонских учеников: плата была в десять раз меньше той, которую получал он из Академии наук. Впечатленному этим открытием студенту не хватило осторожности сохранить его при себе. Разговоры дошли до Генкеля, и с этого дня Ломоносов окончательно перестал пользоваться его расположением.
Первая ссора выглядит нелепо и почти комично. Оба участника предъявили академии свои версии. Вот что писал Генкель:
«Я поручил ему… заняться у огня некой работой такого рода, каковую я обыкновенно и сам исполняю и от которой никто не отказывался, он же наотрез отказал мне и притом не один раз, а дважды с нарочитыми словами, что он не желает сего делать, и я, уже видя, что он отлынивает от работы, ведя себя как барин, стал тем более принуждать его к этой работе, чтобы испытать его послушание, указывая, что иначе он ничему не научится и ни к чему не будет годен, ибо солдату надлежит понюхать пороху. Не успел я ничего более сказать, как он с шумом и необыкновенными жестами отправился в свою комнату, коя отделена от моего музеума лишь кирпичною перегородкой… Тут он принялся ужасающе бушевать, так что слышала вся моя семья, колотил что было мочи в помянутую перегородку, кричал из окна, ругался, и даже по самому простонародному немецкому обыкновению во все горло крикнул из окна на улицу: Hunng fuit[40], несмотря на то, что напротив жил полковник и в то же время по улице проходил офицер. Затем он, сначала не в пьяном виде, ходил по городу из одного места в другое, наконец напился, произносил против меня неприличные слова, и чтобы приобрести к себе расположение, старался восстановить против меня моих добрых приятелей и даже самого хозяина, рассказывая им, что я дурно о них отзывался. Проходя мимо моих домашних, он вел себя очень дурно, и, что всего хуже, часов в десять, придя домой, закричал во все горло, чтоб я его…»
