Нина Щербак - Любовь поэтов Серебряного века
Они покинули Россию в 1920 году, пережив два погромных обыска, полную распродажу всех носильных вещей, расстрелы друзей, смерть знакомых от голода. Они переехали – легально, чудо! – польскую границу на ветхих, поломанных санях и с самым скудным багажом, какой только можно было вообразить: пара чемоданов с износившимся бельем, рваным платьем и грудой рукописей и записных книжек на дне.
В Париже их ждала серая от пыли, неуютная от нежилого духа, с соломенною мебелью, но своя квартира, из которой их никто не мог выселить за самый главный признак буржуазности – обилие книг. Они принялись обустраивать свой, по-прежнему сложный, теперь уже – навсегда – эмигрантский, но вполне свободный, человеческий быт. Обзавелись знакомыми, которых пытались поддерживать всем, чем только умели и могли.
В этой квартире вскоре снова уютно засияла лампа под зеленым абажуром, снова послышались звуки горячих, «непримиримых» споров между супругами, которых опасались непосвященные и за которыми с улыбкою наблюдали давние друзья. Вновь закипела литературная работа, вновь Зинаида Николаевна вела по ночам свои обширные дневники, переписку с читателями и издателями Дмитрия Сергеевича, которую он всегда препоручал ей, ибо находил, что она более него обладает пленительным талантом общения с людьми. Она подходила ко всему скрупулезно и педантично, письма непременно сортировала по срочности, ни одно не оставалось неотвеченным. Каждый день выходила с визитами, заботилась об обедах и вечерних чаях, на которых могло быть сразу более двадцати человек. И тогда у нее уставала рука разливать чай, хоть ей и помогали неизменные приятели – литературные секретари, такие, например, как Дмитрий Философов или Владимир Злобин. Их, да и многих других, непременно и со слащаво-лукавой усмешкой обыватели и посетители парижского салона тут же записывали в любовники Зинаиды Николаевны.Конечно, Зинаида Николаевна была когда-то мучительно влюблена в барственного красавца – эстета Дмитрия Философова, – об этом говорят ее письма к нему, ее странные, нежные, пространно отвлеченные записи в дневниках 1923 года, вот только никак не мог ей странный «чаровник-умник Митенька» ответить взаимностью – не интересовался женщинами!
Позже, в дневниках и письмах к друзьям, резких и обнаженных душевно, как всегда, она сама признавалась, что любит истинно, во всей глубине этого чувства только одного Дмитрия Сергеевича, мужа, и никого другого любить не может! Каковы были грани этой «золотой», полувековой любви, пусть судит Бог, хотя одно лишь косвенное свидетельство (из случайного разговора) того, что они с Дмитрием Сергеевичем ни единой ночи за все годы супружества не провели не вместе, говорит о многом, не правда ли?
Модные сейчас литераторы-мемуаристы, составители разных «исторических антологий на тысячу знаменитых имен» говорят с презрительною усмешкою, что она влюблялась более в женщин, чем в мужчин. Весьма сомнительное заключение. Она довольно презрительно и резко говорила о пороке «голубизны – розовости» – в своих мемуарах, особенно посетив Италию, где эти пороки просто роскошно цвели тогда! Но не менее резко Гиппиус отзывалась и о женщинах, с которыми ей весьма часто было неинтересно и скучно.
Гиппиус с Мережковским до самой смерти Дмитрия Сергеевича так и прожили, не расставаясь ни на один день, ни на одну ночь. И продолжали любить друг друга никогда не ослабевающей любовью. Они никогда не знали скуки, разрушающей самые лучшие браки. Им никогда не было скучно вдвоем. Они сумели сохранить каждый свою индивидуальность, не поддаться влиянию друг друга. Они были далеки от стереотипной, идеальной супружеской пары, смотрящей на все одними глазами и высказывающей обо всем одно и то же мнение. Они были «идеальной парой», но по-своему. Неповторимой идеальной парой. Они дополняли друг друга. Каждый из них оставался самим собой. Но в их союзе они как будто переменились ролями – Гиппиус являлась мужским началом, а Мережковский – женским. Она являла собой логику, он – интуицию.
Из воспоминаний Ирины Одоевцевой:
«Гиппиус и Мережковский представляли собой на улице совершенно необычайное зрелище. Как известно, парижан редко чем можно удивить. Они равнодушно смотрят на китайцев с длинной косой – тогда такие китайцы еще встречались, – на восточных людей в тюрбанах, на японок в вышитых хризантемами кимоно, с трехъярусными прическами, на магарадж и прочих. Но на идущих под руку по улицам Пасси Гиппиус и Мережковского редко кто не оборачивался и, остановившись, не глядел им вслед. Они шли под руку – вернее, Мережковский, почти переломившись пополам, беспомощный и какой-то потерянный, не только опирался на руку Гиппиус, но прямо висел на ней. Гиппиус же, в широкополой шляпе, замысловатого, совершенно немодного фасона – тогда носили маленькие „клоши“, надвинутые до бровей, – с моноклем в глазу, держалась преувеличенно прямо, высоко подняв голову. При солнечном свете белила и румяна еще резче выступали на ее лице. На ее плечах неизменно лежала рыжая лисица, украшенная розой, а после визита Мережковских к королю Александру Сербскому – орденом Саввы II степени».Окно мое высоко над землею,
Высоко над землею.
Я вижу только небо с вечернею зарею,
С вечернею зарею.
И небо кажется пустым и бледным,
Таким пустым и бледным…
Оно не сжалится над сердцем бедным,
Над моим сердцем бедным.
Увы, в печали безумной я умираю,
Я умираю,
Стремлюсь к тому, чего я не знаю,
Не знаю…
И это желание не знаю откуда,
Пришло откуда,
Но сердце хочет и просит чуда,
Чуда!
О, пусть будет то, чего не бывает,
Никогда не бывает:
Мне бледное небо чудес обещает,
Оно обещает,
Но плачу без слез о неверном обете,
О неверном обете…
Мне нужно то, чего нет на свете,
Чего нет на свете.
Дмитрий Мережковский 1865 – 1941 «Люблю иль нет – легка мне безнадежность»
В своих воспоминаниях писатели, близко знавшие Мережковских, не всегда упоминали о них тепло. Андрей Белый, например, писал, что «Мережковский носил туфли с помпонами, и эти помпоны определяют всю жизнь Мережковского. Он и говорит с помпонами, и мыслит с помпонами». Определение не меткое, но, во всяком случае, недоброжелательное. По словам Тэффи, «Андрей Белый и сам был „с помпонами“»! Алексей Ремизов называл Мережковского «ходячим гробом», а о Зинаиде Гиппиус отзывался как о «вся в костях и пружинах – устройство сложное, – но к живому человеку никак». «Жестоко и неправильно», – комментировала Тэффи подобного рода воспоминания.
Дмитрий Сергеевич Мережковский всю свою жизнь, а особенно после смерти матери (спустя два месяца после его женитьбы на Зинаиде Гиппиус, в марте 1889 года) был одинок. У него не было ни одного близкого друга. В конечном итоге не было и семьи, в большом смысле этого слова. Безумно любивший супругу, статский советник Сергей Иванович Мережковский, столоначальник придворной канцелярии Александра II, отец писателя, на свое жалованье содержал огромное семейство – десять детей и скрупулезно подсчитывал каждый гривенник. Мелочными придирками по хозяйству, на кухне, в детской он изводил обожаемую жену – красивую, хрупкую, но не защищавшуюся ничем от его упреков. Она повышала голос лишь тогда, когда надо было отстаивать интересы детей. Насколько можно понять из отрывочных воспоминаний младшего сына, Дмитрия, особо любимого матерью, жизнь ее с мужем была столь тяжела, что в конце концов бесконечные огорчения и ссоры свели очень красивую и совсем еще не старую женщину в могилу.
