Андрей Воронцов - Шолохов
— … Михаил Афанасьевич, — продолжал Ермолов, — как вам, конечно, известно, автор выдающегося романа «Белая гвардия», публикация которого еще не закончена в «России»…
— И, видимо, никогда закончена не будет… — бухнул, как в большой похоронный барабан, Булгаков.
В голове Михаила прояснилось. Название «Белая гвардия» оказалось тем заветным ключом, что отворил дверь в его памяти. Радуясь, что освободился от томительного процесса припоминания, он брякнул с ходу:
— Я вас узнал, товарищ Булгаков! Вы — доктор, который вместе с деникинцами стоял у нас в хате на хуторе Плешакове!
В глазах у Булгакова зажглись огоньки, рот от неожиданности полуоткрылся. Без всяких сомнений, он его тоже узнал. Потом Булгаков нахмурился. Михаил понял, что, сам того не желая, выдал его. И о деникинцах, и тем более об отрубленной голове комиссара этот человек едва ли хотел вспоминать. Конечно, не он его обезглавливал, но офицер, с которым он служил в одной армии.
Александр Павлович с удивлением поглядывал на них.
— Какой доктор? Какие деникинцы? — не понимал он.
— Нет, вы не подумайте, что я… могу донести… — залепетал Михаил. — Мой товарищ тоже… не станет…
Тут вмешался молчавший до сего времени Платонов.
— В чем дело? Вы — белый офицер? — со свойственной ему, как и Михаилу, прямотой обратился он к Булгакову. — И вас не расстреляли? Так что ж — живите теперь. Человек должен жить, а не лежать в могиле.
Булгаков тем временем пришел в себя, сухо улыбнулся Платонову.
— Благодарю вас, — сказал он с легким поклоном. — Ваша мысль насчет могилы необычайно остра. Тем не менее я считаю необходимым внести ясность: кадровым белым офицером я никогда не был, я был военным врачом, мобилизованным Деникиным. Теперь и я вас припомнил, — повернулся он к Михаилу. — Вы тот юноша, которому стало плохо… — Булгаков сделал паузу, Михаил же торопливо, понимая, как тому не хочется продолжать, сказал:
— Да, и вы мне дали нашатырю. Помнится, с вами был еще подпоручик, который хорошо говорил о законе возмездия на войне.
Булгаков кивнул и взглянул в глаза Михаилу с явной благодарностью. Александр Павлович только разводил руками:
— Вот уж поистине — гора с горой не сходится… А ведь Миша, Михал Афанасьич, не только тезка ваш, он, представьте, тоже писатель, у него книжка выходит. Вы, может быть, слышали — Шолохов?
— Как же — слышал.
По выражению его лица Михаил угадал, что Булгаков, как и он сам, разве что слышал о нем, но едва ли что-нибудь читал. Примерно так же Булгаков и хозяин дома отреагировали, когда Михаил представил им, в свою очередь, Андрея. Тогда это еще показалось ему неким нелепым, комичным совпадением, лишь впоследствии он понял, что современные писатели вообще редко читают друг друга.
Сели за стол, в уютный круг света от шелкового абажура. Александр Павлович налил Михаилу и Андрею водки из графинчика, придвинул закуски. Выпили за удивительную встречу Шолохова и Булгакова.
— Странная вещь — судьба, — сказал Булгаков, обращаясь к Михаилу. — В 19-м году я перед вами предстал в военной форме, а теперь — наоборот. А я, Александр Павлович, признаться, сначала подумал, глядя на уважаемых коллег, что вас уплотнять пришли! Из домкома вот эдак же приходят — в шинелях, гимнастерках. А оказывается, это писатели! Никак, знаете, не могу привыкнуть к этой моде на френчи, хотя и самому таскать их доводилось. Во Владикавказе, когда ушли белые, я устроился служить в Терский наробраз, в театральный отдел. Поскольку никакой другой одежды, кроме военной, у меня не было, я так и ходил на службу — во френче со следами споротых погон и в фуражке с кружком от кокарды на околыше. Ума не приложу, почему меня не расстреляли. Уже потом я узнал, что сделали с бывшими офицерами в Крыму, и поразился своей беспечности.
— Как же вы попали во Владикавказ? — удивился Михаил.
— А меня и направили после мобилизации в Киеве во Владикавказ. Но прямых дорог тогда не было, вот я и путешествовал — Екатеринослав, Юзовка, Дон, Ростов… В Ростове в пух проигрался на бильярде этому… — Булгаков бросил быстрый взгляд на Шолохова, — …есаулу. Чтобы расплатиться, пришлось заложить в ломбарде золотую браслетку жены, которую она мне дала на счастье. Слава Богу, случайно встретил в Ростове своего двоюродного брата Константина, который выкупил женину вещь. Ну а потом Владикавказ, Грозный, Беслан, полевые госпиталя, война с чеченцами, горящие аулы. В общем, почти все, как у Лермонтова. Только я-то не Лермонтов, восточного колорита не люблю… Попал под обстрел, контузило, начал дергаться. Приехала из Киева жена. Госпиталя расформировали, как рухнул Батайский фронт, остался без работы. С той поры и пошел в литераторы, о чем теперь горько жалею. Перед уходом белых меня свалил возвратный тиф. Еле выкарабкался. Пришли красные, а мы с женой жили в той же комнате в доме владикавказского атамана, что и раньше. Очередная беспечность! Между прочим, этот наш знакомый, — Булгаков снова повернулся к Михаилу, — ну, есаул… был сыном атамана и жил с нами в одном доме. Он, как ни странно, не ушел с белыми. Скоро выяснилось, почему: он остался налаживать в городе подполье. В него, как потом выяснилось, входил даже начальник местной милиции. Этот есаул, не к ночи будь помянут, приударял за моей женой и, представьте, предложил ей войти в их организацию. А она, в свою очередь, должна была вовлечь меня. Обращаться прямо ко мне есаул, видимо, не решался, помня, что я был свидетелем его омерзительного поступка. Жена моя, естественно, испугалась и отказалась. Есаул не стал настаивать или угрожать, но на этом не угомонился. Ему, очевидно, в каких-то целях до зарезу были нужны в подполье молодые женщины. Он предложил стать членом организации своей любовнице, медицинской сестре, думая, что тут уж заминки не будет. А она пошла и рассказала обо всем в Чека. На той поре и пришел конец есаулу…
— Стало быть, действует тот закон возмездия, о котором говорил тот артиллерийский подпоручик? — оживился Михаил.
— Мамонтов?.. Значит, действует… Почему только он действует столь избирательно — среди людей одного круга?
— А что с ним стало дальше, с Мамонтовым?
— Не знаю… Мы простились в станице Синявке, что в устье Дона. Он остался вместе со своей батареей держать фронт под Ростовом. Потом, может быть, уплыл с основной частью армии из Новороссийска в Крым. А оттуда — в Константинополь… А я вот — остался. Не знаю даже, что лучше: скитаться никому не нужным изгнанником по чужим городам и весям или жить нелюбимым пасынком на родине… Никакой правды мне уже не надо — ни белой, ни красной, ни сменовеховской. Я устал. Я не верю в человеческое общество — меня тянет только в общество друзей: сидеть с ними в уютном свете абажура, пить чай или даже водку, или писать что-нибудь интересное, лишенное ненависти — вроде бессмертных «Трех мушкетеров». А человечество… Человечеству осталось одно одиночество. Века мы мучаем друг друга, — значит, надо разойтись и кончить историю.
