Александр Половец - БП. Между прошлым и будущим. Книга 1
Все эти обстоятельства я знал, учитывал их — и все же… И все же почти четыре часа, что наш поезд неторопливо и почти неслышно для нас, пассажиров, полз по колее, протянувшейся вдоль узких террас, вырубленных на горных склонах, я не мог себя заставить спрятать дорожный «Пентакс» в чехол и обернуться к сидящим рядом спутникам, моим добрым старым друзьям. В этот день Шаргородские Лева и Лина, прервав свои городские будни, сели вместе со мной на поезд — и теперь, в начале декабря, мы въезжали в самое, наверное, красивое в это время года место на земле — Швейцарские Альпы.
Красота за окнами была почти неправдоподобной. А впрочем, полистайте буклеты туристических агентств, откройте дорожные заметки, коими пестрят журналы и газеты (теперь и на русском языке подобного печатается предостаточно) — соревноваться с рекламными брошюрами мне не по плечу. Замечу только, что не обязательно туристы, но и легко узнаваемые по достоинству и уверенности, с какой они ведут себя, хозяева этой страны (а их тоже оказалось немало в нашем вагоне), — пока не стемнело, не отрывали глаз от окон.
Однако женевские дни подошли к концу, и следующим вечером я уже устраивался в купе вагона, где мне предстояло провести несколько часов до Берлина. Об этом купе отдельный разговор: прельстившись возможностью отоспаться перед остановкой, обещавшей быть весьма напряженной — там меня ждали коллеги из газеты «Европа-Центр», — я доплатил к стандартному билету в спальный вагон какое-то количество франков, чтобы оказаться, как вскоре выяснилось… в стенном шкафу.
Купе было одноместным, как я и хотел, — но кроме откидной полки в нем оставалось место только для умывальника, откидного же столика и одного чемодана. Причем, было оно фактически на втором этаже — потому что как раз под ним находились двери в точно такое же купе. Вам никогда не доводилось спать в шкафу, который бы при этом раскачивался, дергался и слегка подпрыгивал на стыках рельсов? Вот они, хваленые европейские дороги… Будь я чуть опытнее — потребовал бы место в нижнем купе, где тряска, наверное, не так заметна.
Но было в этой ночи без сна и свое преимущество: я лежал с открытыми глазами, припоминая подробности наших разговоров с Левой — и под утро при первом свете, просочившемся сквозь неплотную занавеску в окне, достав блокнот, я записал что-то из рассказанного Шаргородским. Важно ли какие именно части опубликованного потом текста были взяты из блокнота, а какие — приведены по памяти? Не думаю. Во всяком случае, за достоверность всего, что содержится на этих страницах, я могу поручиться — тем более, что, признаюсь, многому из рассказанного Левой я был в свое время свидетелем…
Вот один из нынешних наших диалогов, привожу его по страничке из блокнота:
— Вспомни вопрос, который я задал 15 лет назад тебе и Алику, — тогда вы, отшутившись, ушли от ответа. Как вы пишете? — спросил я вас. — Попеременно, один диктует — другой печатает, так?
— А знаешь, почему мы не ответили? Потому что трудно было ответить: каждый раз мы писали по-разному. Иногда мы приносили заготовки: Алик — свои, я — свои. Мы спорили, обзывали друг друга последними словами. Потом заготовки уничтожались, и, очевидно, все-таки отталкиваясь от них, мы делали что-то третье, часто совсем не похожее на принесенное нами. А иногда мы сидели и придумывали тут же тему. Причем, мы работали, как писал Бабель, — не с фразами, а с каждым словом.
Записывал текст, в основном, Алик. Сначала мы беседовали, потом записывали, думая над каждой фразой по 15–20 минут. Самое трудное было придумать первую. Иногда все текло очень быстро, и Алик едва успевал записывать: мы говорили, и Алик писал одновременно. Ты же знаешь: самое лучшее обычно легко идет. Мы не «как Ильф и Петров» работали: один из нас не бегал за пивом, в то время как другой писал. Нет, мы писали вместе и мы придумывали вместе тему.
Мы писали, как один человек. Иные считают, что люди избраны для страданий, но многие думают, что мы избраны для смеха. Я отношу себя к числу последних. Хочешь присоединиться?
Звучало это очень соблазнительно — присоединиться к избранным, тем, для кого смех есть образ жизни. И профессия тоже — как для моих друзей Алика и Левы. Теперь только Левы…
…Я вспоминал, рассматривая вот уже который месяц остававшиеся не разложенными по альбомам пачки фотографий. Большая часть их была сделана именно там, в Швейцарии, хотя до того я успел провести какое-то количество дней в Риме и в Падуе, а после, застряв из-за нелетной погоды на пересадке, — в Париже. Здесь тоже было что снимать: Гладилин Толя, оставив свои писательские занятия, посвятил этот день нашей поездке по самым сокровенным местам города, хорошо знакомым ему — но не мне, нечастому здесь гостю: таким образом, все парижские часы моя камера опять же оставалась незачехленной.
— Ну, как там, в Европе? — спрашивают меня знакомые. — Стоит туда поехать на недельку-другую?
Лукавцы. Многие из вас съездили в Европу уже не раз.
— Стоит! — уверенно отвечаю я. — Конечно, стоит! Именно так — на недельку-другую… А потом вернуться. Домой. В Америку. Потому что, все равно, мне лично уже совершенно точно известно: «…я никогда не буду жить в Париже в молодые годы». О чем сегодня могу только жалеть…
Глава 9
Выстрелы в Париже
— Саша… — голос в трубке звучал совсем не так, как обычно, и не так, как еще вчера, когда, увезенный Аксеновым из Филадельфии в Вашингтон прямо с читательской конференции, Гладилин звонил в редакцию — просто чтобы спросить, как дела, ничего более.
— Саша, вчера убили Сергея…
Убили Сергея.
Три недели, что Гладилин гостил в Штатах, оказались примерно такими, какими мы видели их, сговариваясь минувшим летом о его приезде. Впрочем, не вполне. Сколько мы не виделись — лет семь? Да нет, кажется, все восемь — столько прошло от нашей последней встречи в Париже, где вот уже почти два десятилетия живет писатель. Гладилин — человек ночной, ужин после 11 вечера для него — традиция. Только в эти часы и удавалось нам как-то расслабиться, за неспешной беседой вспомнить то да се из московской жизни, обменяться новостями.
И новости эти были отчасти многолетней давности… Да еще перед самым нашим отлетом в Филадельфию — когда в первом часу ночи нагрянул Марик Розовский со своей театральной командой, знавший, кстати (не в упрек ему будь сказано), что у нас ранний самолет. Просидели мы, однако — не скрою, ко всеобщему удовольствию, — кажется, часов до 4 утра. Вот тогда и поговорили…
