Елена Арсеньева - Юсуповы, или Роковая дама империи
Я видел, что он окончательно утратил осторожность. Пьянел редко, но сильно. Теперь его было уже не остановить, теперь его не надо было и расспрашивать – он сам с наслаждением открывал мне душу.
– Я как зверь затравленный, – говорил плаксиво. – Все эти господа – и министры, и думские сидельцы – смерти моей алчут. Встал я им поперек пути-дороги. А вот народу по нраву, что мужик в сапогах да кафтане государей поучает. Да ведь на то воля Божья, вся сила моя им дана, и то, что в сердцах самое потаенное читаю, и то, что на путь истинный направить могу. Ты, милый друг, головаст, сметлив, храбер. Поможешь мне – деньги на тебя посыплются. Может, тебе и не надо, а другим надо. Бедным раздашь! Тебя благословят. Царя не благословляют, а тебя благословят.
Вдруг от двери донесся громкий звонок.
Распутин вскочил. Похоже, он ждал чьего-то прихода, но заговорился и совершенно позабыл об этом. Бросил на меня вороватый взгляд. Кажется, перепугался, что нас увидят вместе.
Он поспешно провел меня в свой кабинет, но сам тотчас вышел вон. Я слышал его неровные, заплетающиеся шаги: вот что-то уронил, вот ударился о стену, не удержав равновесия, вот вышел в переднюю. Выругался так, что я даже головой покачал: ноги-то у него заплетались, но язык – вовсе нет!
Вскоре до меня долетели голоса из столовой. Я насторожился, но зря, ничего толком не было слышно. Приоткрыл дверь и осторожно вышел в коридорчик, отделяющий кабинет от столовой. Дверь была закрыта неплотно; я, конечно, подкрался и припал к щели. Тотчас увидел Распутина, а рядом с ним топтались какие-то странные личности. Четверо – явно евреи, ну, около него вечно толклись эти типы из окружения его секретаря Самановича. Трое – белобрысые, высокие, какие-то все на одно лицо. Вся компания переговаривалась, причем гости вдруг начинали подозрительно осматриваться и как бы даже принюхиваться, словно создавали заговор и страшно боялись, что кто-то их заметит или подслушает.
Заговор… Шпионы… Бог ты мой, да не шпионы ли это? Белобрысые рожи страшно похожи на немцев. Немецкие шпионы у «старца»!
Мерзко мне стало. Больше всего на свете хотелось вырваться отсюда. Но как? Другой двери не было. Меня бы сразу заметили. Рискованно!
Я вернулся в кабинет и сел как ни в чем не бывало. Еле дождался хозяина. Прошла, как мне показалось, вечность. Наконец Распутин вернулся. Он был довольнехонек. Видимо, обо всем договорился с гостями!
Он был весел и доволен собой. Чувствуя, что не в силах преодолеть отвращение к нему, я поспешно простился и выбежал вон.
Я все больше убеждался в том, что в этом «старце», подчинившем своему почти колдовскому влиянию семью государя, основная причина всех бед несчастной России.
Так неужели надо его щадить?! Его проклинает вся страна, каждый человек, родился он в деревне или в городе, в семье бедняка или богача.
Вопрос – делать или не делать – передо мной не стоял. Я думал лишь о том, как это сделать, кто это сделает. У меня были люди, готовые на это… Сначала хотели прикончить этого мерзавца у него дома, потом поразмыслили. Открытое уничтожение этой твари теперь, когда все так накалено в стране, когда люди на пределе терпения, может быть воспринято как демарш против престола, против царской фамилии. Нужно прикончить его так, что бы все осталось шито-крыто, ничто не вышло наружу. Он просто должен исчезнуть».
Что я могу добавить к словам Феликса? Само пребывание мужика с широко известной скандальной репутацией в императорской семье давало простор сплетням, а зачастую и злобной клевете. Болтали о любовной связи Распутина с Александрой Федоровной и ее дочерьми, и эти сплетни были охотно подхвачены «обличительной» литературой послереволюционного времени.
По рукам ходили сальные стишки. Вот только один из них – далеко не самый мерзкий:
…Между тем почтенный Гриша
Забирался выше, выше,
Был он малый крепких правил,
Уважать себя заставил,
От девиц не знал отбою
И доволен был собою.
С Гришкой спорят иерархи,
Рассуждают о монархе,
И вещает Джиоконда
Из столичного бомонда:
«Vous savez,
простой мужик,
А такой приятный лик!»
Так его открыла Анна,
Дама фрейлинского сана,
А открыв, к царице скок:
«Объявляется пророк —
В нем одном такая сила,
Что на многих нас хватила,
Эта поступь, этот взгляд,
С ним не страшен целый ад».
Словом, лезет Гриша выше,
Красны дни пришли для Гриши,
И в столицу Петроград
Прибыл он, как на парад.
Едет он в почете, в славе,
Приближается к заставе,
Бьет поклон и наконец
Попадает во дворец.
По палатам Гриша ходит,
Всех собой в восторг приводит,
Гриша старец хоть куда —
И взошла его звезда.
Изрекает он словечки,
Дамы ходят, как овечки,
А потом, наедине,
Изнывают, как в огне…
Велика у Гриши сила,
До того вещает мило,
Что кругом бросает в жар:
«Вот так старец – а не стар».
А достойная Алиса,
Без любого компромисса,
С ним сидит и день, и ночь,
День да ночь и сутки прочь.
Завелась деньга у Гриши,
Дом в селе с узорной крышей,
Перевез детей и женку,
Пьет в салоне ром и жженку;
У самой графини И…
У него всегда свои.
Свет потушит, порадеет,
Тихой лаской обогреет,
А когда Григорий зол,
Изорвет в клочки подол.
Ну и так далее. Это, повторяю, была мелочь, безделица по сравнению с откровенной гадостью. Грязная клевета на императорскую семью, но она имела успех и в аристократических салонах Петербурга, и в среде провинциальной интеллигенции. Утратила, утратила свое обаяние древняя традиция российской монархии, ниже низшего предела в глазах всех слоев населения упал престиж правящей династии. Даже среди крестьянства, даже в армии, всегда отличавшихся верностью царскому престолу, исчезало уважение к самодержавной власти, которая публично покрывала себя позором.
Г.Р. направо и налево твердил о своей любви к России, к царю. Да люби он страну и монарха – он ужаснулся бы того, какой позор на них навлек, удалился бы из столицы в безвестность, в пустыню, в тайгу и оттуда (если он действительно такой чудотворец!) молился об исцелении цесаревича и о спасении России. Но в том-то и дело, что для него важнее всего была собственная власть, собственный грех тщеславия.
Государь, мой дядя Никки, называл его своим другом, но ведь и Спаситель называл своим другом Иуду Искариота, предавшего его!
