Леонид Рабичев - Война все спишет. Воспоминания офицера-связиста 31 армии. 1941-1945
Мне просто хотелось сделать ему подарок, от Москвы до Кёнигсберга прошли, и, кроме хорошего, ничего я от него не видел.
– Махнем, махнем, – говорю. И вот у него мои швейцарские, а у меня обыкновенные немецкие, но рады мы оба. Вот с этими, чумиковскими, я в 1946 году демобилизовался, а спустя двенадцать лет они у меня остановились, и зашел я в часовую мастерскую на углу улицы Герцена и Суворовского бульвара.
Протягиваю в окошечко часы. Мастер заполняет квитанцию и спрашивает:
– Как фамилия?
– Рабичев, – говорю я.
– Да нет, – говорит он, – как ваша фамилия?
– Рабичев, Рабичев! – говорю я, а он:
– Вы что, не видите фамилию мастера над окошком? Это я, – говорит, – Рабичев, а вы?
– Да я тоже Рабичев. Как здорово, – говорю я, – такая редкая фамилия, и вдруг мы встречаемся.
А он:
– Какая редкая? У меня двадцать родственников и, все Рабичевы.
– А где же вы живете?
– Я рядом, на Суворовском бульваре, а они – в Киеве.
– А кто-нибудь из них воевал? – спрашиваю я.
– Да почти все, – отвечает он, – был даже один генерал.
– Слушайте, – говорю я, – я художник, у меня рядом мастерская, может быть, после работы вы зайдете ко мне?
– Не могу, – говорит он, – и не хочу. Надоели мне мои родственники, а тут еще и вы. Часы починю, а заходить не буду.
Через неделю я получил часы, а мастер Рабичев не узнал меня, даже не посмотрел на меня.
Десять лет спустя однажды вечером в квартире моей на Покровском бульваре раздался звонок. На площадке стояли два пожилых подполковника.
– Вы Рабичев? – спросил один из них.
– Да.
– А кем вы приходитесь Виктору Рабичеву, который в 1942 году командовал танковым взводом под Сталинградом?
– Я его родной брат.
– А отец и мать у него живы?
– Мать, – говорю, – на кухне, а отец умер в 1952 году.
Сердце у меня билось.
– Он жив? – спрашиваю. – Откуда вы и почему раньше не приходили?
– Ничего не говорите матери, пойдемте на бульвар.
Мы вышли на Покровский бульвар, сели на скамейку.
– Мы проездом из Ленинграда, мы были рядом с вашим братом и все видели.
– Мы его похоронили, – сказал второй.
– Когда он погиб, как, где? – спросил я.
– После того как мы похоронили его, мы хотя и не знали как, но хотели сообщить его родителям. Но на следующий день вся наша бригада была уничтожена, мы оказались в разных госпиталях, а потом в разных армиях. Шли тяжелые бои, а потом мы не могли найти нужных слов, настолько все было противоестественно.
– В ту августовскую ночь мы так устали и была такая жара…
– Ваш брат заснул и во сне, не удержавшись на броне, был раздавлен гусеницами своего танка.
Мы попрощались. В ужасе я ходил по бульвару. Я не знал, что кто-то мог так умереть на войне.
Еще я узнал, что Виктор пережил всего три боя.
23 июля 1942 года, во втором бою, немцы подожгли танк Виктора. Получив тяжелые ожоги, прямо с поля боя попал он в госпиталь. Через пятнадцать дней вышел из госпиталя и еще через пять дней получил новый взвод. В третьем бою уничтожил батарею противника. К счастью, никто из танкистов не пострадал.
Я не мог ничего рассказать маме, и она умерла через десять лет, так и не узнав ничего о том, как ушел из жизни ее пропавший без вести сын.
Его письма с фронта, вплоть до последней телеграммы, хранятся у меня. Его имя высечено на мраморной доске в вестибюле Станкоинструментального института в Вадковском переулке. На 13-й Парковой улице стоит стела, посвященная павшим на войне ученикам его школы.
Глава 15
ПЕРЕПРАВА ЧЕРЕЗ НЕМАН
Два часа телефонии, два – изучение уставов и шесть часов в день строевой подготовки. С восьми утра до шести вечера строевая подготовка, тактика, уставы боевой и караульной службы, исправление поломок в телефонных аппаратах, прокладка учебных линий связи. Однако какие уставы на войне?
Четыре года никто не ходил в ногу. Мне – двадцать три, кому-то больше, кому-то меньше, а абсолютное большинство в моем, да и в их собственном представлении старики. Им от тридцати до пятидесяти лет, они соскучились, дома ждут жены, дети, семьи нуждаются в помощи. Смеемся, плачем – штыковой бой, а штыков нет, да и винтовок штук семь, у остальных автоматы. А как же «К ноге!»?
Каждые пятнадцать минут из строя:
– Лейтенант, давай перекур!
Я:
– Два наряда вне очереди! Направо!
А он – налево. Но ведь именно с ним вдвоем два месяца назад переправлялся я через Неман! И именно он, Кузьмин, спас меня.
О, эта переправа!
Мы на своих повозках опять отстали от штаба армии. Связь – только рация.
Сорок километров кабеля в катушках, на повозках. Начальство давно впереди.
– «Волга», «Волга», я «Нева», как слышите меня? Прием.
Великолепные асфальтовые дороги, на перекрестках на пьедесталах деревянные крашеные Мадонны.
Бесконечные лесные угодья. Смотрю на компас, на немецкую двухкилометровку.
Впереди мост через Неман, настроение отличное, немцы бегут. По мере продвижения наше настроение меняется. Мост взорван, а все дороги на подступах к переправе забиты техникой.
Кружим, кружим, каким-то образом приближаемся к цели, но по мере приближения возрастает грохот от разрывающихся авиационных бомб. Кажется, нам везет, мы сбоку прорываемся к переправе. И сразу оказываемся в дымном кровавом месиве, в эпицентре жуткой бомбежки.
– Ложись!
Лошади дрожат, мы не успели их стреножить, одна из них разрывает постромки и бежит и тут же падает, сраженная несколькими осколками.
Лежать, только лежать.
Разные характеры. Одни лежат на животе, зарываются головой в песок, в траву, в грязь и дрожат. Другие, их меньше, лежат на спине и смотрят на небо. Мне хочется отвернуться, но нельзя, лежу на спине и смотрю на небо. На этот раз над переправой «Хейнкели».
От фюзеляжа каждого отделяется несколько черных палочек. Это бомбы. С каждой минутой они увеличиваются в размерах. Те, что лежат на животе и дрожат, их не видят. Я вижу, и сердце у меня бьется, как сумасшедшее. Пока они в вышине, кажется, что каждая из них летит именно на меня, но заставляю себя смотреть вокруг, в каком состоянии мой взвод – не те, которые лежат лицом вниз, а те, которые, как и я, смотрят на небо. Как и мне, им кажется, что каждая из бомб летит именно на них, и вот тут происходит фокус саморазоблачения.
Самые интеллигентные или скромные, не очень уверенные в себе дрожат, но лежат, а самые хвастливые, циничные, наглые, хваткие и, казалось бы, смелые не выдерживают, вскакивают, и бегут, и не могут остановиться, потому что действительно кажется, что бомбы летят именно на них, и они пытаются убежать в сторону. Смотрят наверх и понимают, что бегут как раз под бомбы, и, задыхаясь, бегут назад.
