Маргарита Былинкина - Всего один век. Хроника моей жизни
Сергеев остался где-то позади, в тумане новых забот, хотя его доля в принятии этого моего решения была немалая. И продолжение все же последует…
Мама мужественно довезла меня на такси до аэропорта. Объявлен рейс Москва — Прага. Никаких слез и долгих прощаний. Она только перекрестила меня: «Все будет хорошо», — и дала с собой маленькую иконку Владимирской Богоматери, ту самую, которую бабушка Неонила Тимофеевна дала ей, Лиде Березовской, когда дочь уезжала в Москву. На переломе судьбы.
Крамола в Буэнос-Айресе
Год 1950-й, середина ХХ века. Год, наметивший перелом моей судьбы, открывал и новый период в истории Советской страны, период постсталинизма. Сталин был еще жив, но страну уже потряхивали легкие судороги близкой агонии его режима: росла общая напряженность и подозрительность, начались процессы по делам «врачей-убийц», якобы покушавшихся на жизнь вождя; поднялась волна антисемитизма, усилились гонения на диссидентов.
Я меж тем была если и не на седьмом небе, то уже в небе над Европой, улетая в другой мир, где можно наконец стряхнуть с себя, как представлялось, всякий страх и лицемерие.
Май месяц. Самолет приземлился в Праге. Московская весна еще скупо заявляла о себе, а столица Чехословакии уже светилась солнцем, стены садов были сплошь увиты синей глицинией, зеленые каштаны утыканы белыми соцветиями, как елки свечами. Пахло не по-московски чем-то вкусным и ароматным. Первая заграница.
Кто-то из моих бывших полузнакомых сокурсников, работавших в местном торгпредстве, по-свойски прокатил меня на своем шикарном красном мотоцикле по Вацлавской площади и улицам города, казавшегося таким праздничным и теплым. Обилие тепла и света успокаивало душу, тихо приспосабливало к новой действительности, ибо я еще плавала в каком-то тумане и окружающее не воспринималось как реальность.
Через полвека, когда российские граждане будут толпами и во все стороны валить через границы бывшего СССР в турпоездки, никому уже не придется испытать это сладостное чувство первооткрывателя, редкого счастливца, заглянувшего в сады Семирамиды.
В Праге наши торгпредовцы посадили меня на небольшой иностранный самолетик, чтобы через Триест добраться до Рима, где посольские работники должны были погрузить меня с моим чемоданчиком на какое-нибудь трансатлантическое судно.
Перелет на «кукурузнике» через Альпы не обошелся без инцидента. Мы попали в грозу. Вид в иллюминатор не вдохновлял: снизу заснеженные пики Альп подпирают брюхо пляшущего в воздухе самолетика, а в стекло бьют ледяные градины. Но страха не было: я еще не полностью погрузилась в реальность. Да и мама с уверенностью сказала, что «все будет хорошо».
Рим тоже удивил меня своеобычным ароматом. Пахло черным кофе и апельсинами. Оказалось, что прямо на улицах люди сидят в плетеных креслицах и попивают кофе, а рядом у перекрестков высятся груды красных шаров — апельсинов. Бог ты мой! Когда я однажды заболела, мама где-то достала мне пару бледных желтеньких и кислых плодов. А здесь…
В посольстве меня ожидал сюрприз, даже два.
Третий советник передал адресованную мне телеграмму и назидательно сказал, что советским сотрудникам открытая корреспонденция «не рекомендуется».
Сейчас, как тогда, держу в руке широкий желтый бланк с красной надпечаткой «Telegramma, via ITALO-RADIO, а внизу адрес и текст: Bilinkina Margarita, Legacion de la URSS, v. Saeta 5. Roma. Scastlivogo puti seluyu. — Mama. «Счастливого пути, целую. Мама».
Последнее прости. Она словно рукой мне махнула с берега вслед пароходу. До сих пор храню эту телеграмму как ее напутствие на всю мою жизнь.
«Не рекомендуется».
Какое тут может быть запрещение?
Этим же вечером, 18 мая 50 года, я отправилась искать римский главпочтамт, чтобы отправить ответную телеграмму, а заодно и письмо с описанием моего первого путешествия — от Москвы до Рима.
Второй ожидавший меня сюрприз не доставил ни малейшего удовольствия. Мне в спутники до Буэнос-Айреса была навязана странная семейка. Гориллоподобный коренастый отец семейства, громоздкая, забитая и молчаливая его жена в соломенной шляпе с цветком и их дочь — двухлетнее плаксивое существо. Виктор Иванович Карякин ехал на работу в торгпредство с супругой и малолетней Люлей. Мне подумалось, что к Жукову едет шофер. Но я ошибалась…
В Риме до отъезда в Неаполь, откуда отплывал наш корабль, выдалась пара свободных дней, в один из которых мы все — я и семейство Карякиных — отправились взглянуть на Вечный город.
Подойдя к Ватикану, к собору Святого Петра, я было стала подниматься по широким ступеням ко входу, но Карякин остановил меня приказным тоном: «В церковь — нельзя». Такого совета нельзя было ослушаться, а потому пришлось, сжав зубы, пройти мимо Ватиканского музея. Но закралась мысль, что «шофер» едва ли дал бы такой «совет».
Выйдя вечером из отеля на поиски почтамта, я постаралась выскользнуть из номера так, чтобы Карякины о том ни сном ни духом не прознали.
Первый променад по улицам Рима. Я — в Италии?! Хотелось постоять, оглядеться, ущипнуть себя и опять оглядеться, но надо было спешить: Карякины могли вернуться к активной жизни.
Понятно, я не знала, где расположен почтамт, и обращалась к первым встречным с одной и той же фразой по-итальянски: «Скузи. Дове стате почтале чентрале?» (Простите, где находится центральный почтамт?) Сначала две монахини в черных одеждах что-то старательно объясняли мне, но я поняла только их последний взмах руками. Завернув за угол, спросила снова. На сей раз мне попались навстречу два нарядных карабинера в треуголках: «Скузи, синьори. Дове стате…» Они, в свою очередь, что-то втолковывали мне минуты три, я усиленно кивала и, поймав указующий жест, шла дальше. Очень, очень было мне странно, даже поразительно ощутить такое внимание к своей особе чужих людей в чужом городе.
Почтамт был наконец найден, телеграмма и письмо домой отправлены, и я, купив впервые в жизни дюжину краснобоких апельсинов (сказка!), вернулась в отель. Карякины, к счастью, еще (или уже) спали.
Сотрудники посольства прокатили нас на машине до Колизея и к Аппиевой дороге.
На обочине этой двухтысячелетней римской дороги, мощенной увесистыми тесаными глыбами, рос маленький красный мак на тоненьком зеленом стебельке, будто на какой-то подмосковной клумбе. Это заграничное «открытие» произвело на меня впечатление не меньшее, чем сама дорога, по которой ездили цезари.
Во все глаза глядела я на остов Колизея, где когда-то сражались римские гладиаторы, но не упустила из виду и какого-то американского туриста, который у его стен старательно орудовал киркой. Моя коллекция сувениров пополнилась коричневым осколком окаменевшего кирпича. Когда турист стал долбить колонну, я прихватила и кусочек белого мрамора. Начиналась же моя коллекция с синей фарфоровой чашечки из Праги, купленной за один доллар, и с миниатюрной синей плошки с крышечкой, на которой медная волчица кормит Ромула и Рема и красуется надпись: Anno Santo. Как-никак я очутилась в Риме в святой, 1950-й год.
