Борис Поршнев - Мелье
У Мелье проступает в зачатке такая логическая структура для охвата судеб человечества: нынешний несправедливый строй отношений между людьми не мог существовать вечно, значит ему предшествовало что-то, что хоть отдаленно сходно с предстоящим справедливым строем. До Мелье такой схемы во Франции, кажется, еще не высказывалось. Век Просвещения в дальнейшем зиждется на ней: это идея восстановления или очищения от людских злоупотреблений естественного права, иными словами, природных основ человека. Однако, по правде сказать, и это еще недалеко от логики богословия: потерянный и возвращенный рай. Но ни малейшего иного историзма у Мелье не заметно. Истоки и резоны тирании, деспотической власти людей над людьми интересуют его не в прошлой, а в нынешней жизни.
Ее подлинный резон состоит в том, что без этой неодолимой силы одни никак не могли бы грабить других. Одни, кто не трудится, не могли бы жить за счет других, кто трудится. Без насилия и притеснения, всюду восходящего к безграничному всевластию короля, простонародье не дало бы бесконечно превращать свой достаток в богатства тунеядцев. При этом тирания не только помогает другим грабить, но и сама для себя тоже грабит почище других: снова, снова, снова Мелье с ужасом и злобой рассказывает о нестерпимой гнусности королевских налогов.
И вообще ярость — помощник его познания тирании. Тут обобщение и отрицание идут об руку.
Но кто же накажет тех, кто наказывает? С каким-то прорвавшимся стенанием, данью иллюзиям своих предшественников, Мелье вдруг взывает: где эти древние императоры, о которых рассказывают, что они предпочитали погибнуть от меча, чем стать тиранами, спасти жизнь одному подданному, нежели истребить тысячу врагов? А раз их не видать, где Бруты и Кассии, где благородные убийцы Калигулы и других древних тиранов? Где былые убийцы французских королей — Жаки Клеманы и Равальяки? Где бессмертные тираноубийцы прошлого? Зачем не живут они в наши дни, чтобы разить и закалывать кинжалами всех этих омерзительных чудовищ, извергов человеческого рода и избавить таким способом массы народные от их тиранов!
Но все это красноречие не всерьез. Это только для запевки. Мелье далеко ушел от французских тираноборцев XVI века, которые так думали. Он-то знает, что уничтожить верховного тирана — это вовсе не уничтожить тиранию: она не только нисходит, как роса, от венценосца к его слугам, но в равной мере, если не больше, как пар, восходит от них снизу вверх и лишь сгущается к тронам стараниями льстецов, усилиями тех, кто ищет в законах короля прикрытия своим злодеяниям.
Дело уже не в тиране, а в системе тирании. Это Голиаф, это Левиафан. Мелье объясняет, почему сам он не станет ни Брутом, ни Равальяком. Я желал бы иметь мышцы и силу Геркулеса, говорит он, и с удовольствием убил бы всех этих гидр заблуждений и несправедливости, причиняющих столько страданий всем народам мира! Он готов бы один взять на себя свершение революции, да еще мировой революции. Но у него нет таких мышц.
И стенание Мелье звучит уже по-другому. Как жаль, что нет в живых тех храбрых писателей и смелых ораторов, которые в своих писаниях и речах клеймили пороки деспотов, дурное управление! Как жаль, что нет их в наши дни, чтобы гласно, публично сделать деспотов предметом ненависти и презрения всего света и в конце концов поднять все народы на то, чтобы стряхнуть с себя невыносимое иго их владычества! Но, увы, продолжает Мелье не без тайной мысли о себе, их не видно более, этих великих самоотверженных душ, обрекавших себя на смерть ради спасения отечества и предпочитавших благородную смерть тяготившей их своей подлостью жизни. К стыду нашего века, — нет, поправляет Мелье, наших последних веков, — на свете видишь только подлых и жалких рабов непомерного могущества и всевластия тиранов.
Значит, надо суметь призвать народ к низвержению власти общим усилием, помочь ему правдивым словом и умным советом. Один древний автор, по словам Мелье, говорил, что как раз тиран реже всего доживает до старости: люди не поддавались подлости и не давали тиранам слишком долго царствовать. А вот в наше время, продолжает Мелье, не редкость видеть, что тираны живут и царствуют очень подолгу (Мелье имеет в виду Людовика XIV, процарствовавшего семьдесят два года). Люди незаметно свыкались с рабством, объясняет он вслед за Ла Боэси, теперь они так сжились с ним, что даже почти не думают вернуть себе свободу. Им кажется, что рабство есть естественное состояние. Поэтому гордыня тиранов все растет. Деспотический гнет все более и более усиливается.
Надо будить людей! Мелье хотел бы, говорит он, иметь силу голоса, чтоб его слышали по всей Франции, даже по всей земле, и кричать во всю силу: люди, вы — безумцы! Он открыл бы им эту тайную систему несправедливости, которая повсюду делает их жалкими и несчастными, которая в грядущих веках будет стыдом и позором для их дней. «Вы будете оставаться жалкими и несчастными, вы и ваши потомки, пока будете терпеть господство властителей и королей!» — такова одна из выбитых им для людей заповедей.
Вот гремящий голос революционной пропаганды Мелье: «Постарайтесь объединиться, сколько вас есть, вы и вам подобные, чтобы окончательно стряхнуть с себя иго тиранического господства ваших властителей и королей. Ниспровергните повсюду эти троны несправедливости и нечестия, размозжите все эти коронованные головы, сбейте гордость и спесь со всех ваших деспотов и уже не допускайте, чтоб когда-либо они царствовали над вами».
Кто писал что-нибудь подобное во Франции до Марата?
Мелье задолго до Марата почти безжалостен к народу, он бичует его за нерешительность, за то, что все еще нет, так долго нет этой рвущей цепи рабства революции угнетенных масс. Он не прощает им, что они «трусливо оставляют тиранов так долго в живых, что они не смеют в полный голос возмущаться своим королем или его министрами». Что у них «нет мужества объединиться и стряхнуть с себя общими усилиями тираническое иго». Он поучает их: «Никакая ненависть, никакое отвращение не чрезмерны по отношению к людям, которые являются виновниками стольких зол и повсеместно давят других».
Таково полыхающее знамя «Завещания». Оно насквозь напоено революционным гимном, будущим топотом миллионов ног, песней миллионов глоток призванного восстать народа. Вольтер не в шутку назвал это сочинение «слишком бунтовщическим». Вольтер — насмешник, либертин, приятель монархов. Мелье — революционный демократ.
У теории грядущей народной революций Жана Мелье два источника.
Главный источник — опыт восстаний крестьянства и городской бедноты, их борьбы с властями и войсками, местными и централизованными, с администрацией и правительством. Но наличный опыт французов показывал все-таки лишь разрозненные и лишь побежденные мятежные пробы
