Тензин Гьяцо - Моя страна и мой народ. Воспоминания Его Святейшества Далай-ламы XIV
Когда министры вернулись после обеда, они рассказали мне, что произошло в китайской ставке. Генерал Тан Куан-сэнь не был там, когда они прибыли, но их ожидали десять других офицеров, очевидно занятых серьезным совещанием. С ними был Нгабо, еще один министр моего Кашага, одетый в тибетские одежды вместо китайской генеральской формы, которую он еще недавно должен был носить, посещая китайские офисы. Нгабо сидел с офицерами, но, как казалось, не принимал участия в их дискуссии. Он не встал с места, чтобы присоединиться к министрам, когда они вошли.
Некоторое время ни одна из сторон не говорила ни слова о событиях дня. Китайские офицеры казались незаинтересованными, и вежливо осведомились о здоровье министров. Но атмосфера резко изменилась, когда вошел генерал Тан Куан-сэнь и стал руководить происходящим.
Министры рассказали, что генерал казался крайне разгневанным, когда входил в комнату. Его внешность была угрожающей, и министры нервно поднялись со своих мест, дабы выказать ему уважение. Несколько минут он казался онемевшим от ярости и не приветствовал министров. Суркхангва начал беседу, сказав ему, что я послал их, чтобы объяснить, что именно произошло и помешало мне посетить театральное представление. Он сказал, что я, разумеется, собирался прийти, но возражения народа были настолько сильны, что я вынужден был оставить эту мысль. Остальные два министра также добавили свои объяснения.
К тому времени, когда переводчик кончил переводить, генерал заметно покраснел лицом. Он поднялся со своего места и стал ходить взад и вперед по комнате, очевидно вне себя от гнева. С видимым усилием он сумел овладеть собой и вновь сел. Затем с нарочитой непринужденностью он медленно начал речь против министров и "тибетских реакционеров". И хотя он, казалось, пытался контролировать свой гнев, его голос часто поднимался до визга, и он взрывался грубыми и оскорбительными словами. Он использовал китайские слова, которые никогда не произносятся в сколько-нибудь приличном китайском обществе. Главное положение его речи состояло в том, что правительство Тибета втайне организовало агитацию среди народа против китайских властей и для того, чтобы помогать кхампа в их восстании. Тибетские руководители игнорировали приказы китайцев и отказались разоружить кхампа, живущих в Лхасе, - поэтому теперь для сокрушения оппозиции китайскому правлению придется предпринимать крайние меры.
Два других генерала сделали подобные же тирады. Один из них заявил: "Пришло время уничтожить всех этих реакционеров. Наше правительство до сих пор было слишком терпеливым, сегодняшнее восстание - это поворотная точка. Сейчас мы начнем действовать, поэтому будьте готовы".
Мои встревоженные министры поняли эти речи как ультиматум о начале военных действий, если народное возбуждение немедленно не прекратится. Они были убеждены, что результаты будут опасны и угрожают также и безопасности лично Далай-ламы. Они считали, что, если что-то со мной произойдет, от Тибета ничего не останется. Они пытались как-то разрядить обстановку.
Шэсур сказал генералу, что китайцы должны попытаться понять простых тибетцев и проявить спокойствие и терпеливость. Они не должны ухудшить и без того серьезную ситуацию, пытаясь расквитаться. Он уверил их, что Кашаг делает все возможное для того, чтобы предотвратить беззаконие среди кхампа и любых других тибетцев, которые могли бы по глупости пытаться спровоцировать вооруженное столкновение с китайскими силами. Но китайские генералы не хотели принимать его уверения или слушать его советы.
Глубоко встревоженные, министры вернулись назад в Норбулинку около пяти часов. К этому времени часть толпы разошлась, хотя оставалось все еще множество людей, окружающих главные ворота. Те, что ушли, как мы узнали впоследствии, отправились в город организовывать народное собрание и массовые демонстрации против китайцев. На этих собраниях они низвергали "Соглашение из 17 пунктов" на том основании, что китайцы нарушили его, и вновь требовали, чтобы китайцы ушли.
В шесть часов того же дня около 70 членов правительства, в основном младшие чиновники, вместе с лидерами, избранными толпой, и членами отряда Кусунг (телохранители Далай-ламы) провели митинг внутри Норбулинки и утвердили декларацию, которая была принята на митингах в городе. Они, кроме того, составили декларацию о том, что Тибет более не признает китайский авторитет, и вскоре после этого отряд Кусунг объявил, что более не будет принимать приказы от китайских офицеров. Они выбросили китайскую форму, которую их заставляли носить, и вновь явились в своих тибетских одеждах.
Как только я услышал об этих решениях, я послал инструкцию лидерам, где говорилось, что их обязанностью является уменьшить возникшее напряжение, а не усиливать его. Быть спокойными и терпеливыми. Но к этому времени негодование народа было таким яростным и их подозрительность к китайцам такой сильной, что мои советы, казалось, не произвели на них никакого впечатления вообще.
Позже вечером того же дня мне было доставлено письмо от генерала Тан Куан-сэня. Это было первое из трех писем, которые он послал мне на протяжении ближайших нескольких дней, и я ответил на каждое из них. Эти письма были опубликованы китайцами после того, как все события в Лхасе кончились, для того, чтобы подкрепить свою пропаганду. Они использовали их как доказательство того, что я хотел искать убежища в китайской ставке, но был задержан под арестом в Норбулинке теми, кого они называли "кликой реакционеров", и в конце концов вывезен в Индию против моей воли. Эта история повторялась в некоторых зарубежных газетах, дружественно настроенных к коммунистическому Китаю, и я был поражен, услышав через год, что эти известия цитировались членом британской палаты лордов. Поскольку это была прямая противоположность истине, я хочу описать обстоятельства, в которых были написаны эти письма, и почему я писал их, и объяснить раз и навсегда, что, когда я оставил Лхасу, я сделал это по своей собственной воле, это решение было исключительно моим, сделанным в условиях отчаянной ситуации. Я не был похищен своей свитой, я не подвергся какому-либо давлению с чьей-либо стороны за исключением того, какое мог видеть каждый тибетец в Лхасе: что китайцы собираются обстреливать мой дворец из орудий и что моя жизнь будет в опасности, если я там останусь. Письма генерала ко мне были написаны в дружественном тоне, который казался бы искренним, если бы я не слышал уже от министров о его ярости. Он сообщал, что беспокоится о моей безопасности, и приглашал меня искать убежища в его лагере.
