Лэнс Армстронг - Не только о велоспорте: мое возвращение к жизни
Но основная цель создания благотворительного фонда долгое время ускользала от меня. Я понимал, что мой случай исцеления был достаточно уникальным, поэтому люди непременно прислушаются ко мне, но не хотел превращать фонд в свою личную трибуну. Я не считал себя кем-то особенным и не знал точно, какой была моя личная заслуга в собственном исцелении. Так что с целью существования фонда я еще не вполне определился. Я лишь хотел сказать людям: «Боритесь изо всех сил, как боролся я».
Разговаривая с доктором Николсом о возможных формах помощи раковым пациентам с моей стороны, я понял, что нужен фонд, который финансировал бы научно-исследовательские программы. Я чувствовал себя в таком долгу перед доктором Эйнхорном и доктором Николсом за их эрудицию, что мне захотелось попытаться хоть както; отплатить им за всю ту энергию и заботу, которую они и их подчиненные вложили в мое излечение. Я представлял себе во главе фонда ученый совет, который будет рассматривать заявки на финансирование и выделять нужные средства на наиболее ценные и полезные, на их взгляд, программы.
Но фронтов войны с раком слишком много, чтобы я мог сосредоточиться на каком-то одном из них. У меня появилось множество новых друзей, прямо или косвенно вовлеченных в эту войну, — пациентов, врачей, сестер, членов их семей и ученых, — и некоторые из них мне стали далее ближе, чем многие друзья-велосипедисты. И фонд мог бы помочь мне сохранить узы дружбы с ними.
Я хотел, чтобы фонд занимался всеми теми вопросами, с которыми мне пришлось иметь дело за месяцы моей болезни: преодоление страха, важность альтернативных мнений, основательное знание природы болезни, роль пациентов в процессе лечения и, главное, понимание того, что рак отнюдь не равносилен смертному приговору. Он может стать путевкой во вторую жизнь, духовную и лучшую.
По окончании последнего сеанса химиотерапии я оставался в больнице еще пару дней, восстанавливая силы и проходя завершающие лечение процедуры. Одной из них стало удаление катетера из груди. Тот день, когда его удалили, стал знаменательным для меня — ведь я жил с этой штуковиной почти четыре месяца. Накануне я спросил у Николса:
— Эту штуку уже можно удалять?
— Конечно, — ответил он.
Я испытал чувство облегчения. Раз ее можно удалять, значит, она больше не понадобится. Больше никакой химии.
На следующий день ко мне в палату пришел студент-практикант — удалять из моей груди это уродливое орудие пыток. Но без осложнений не обошлось: катетер так долго оставался в моей груди, что врос в кожу. Студент ковырял его, но достать не мог. Пришлось звать на помощь более опытного врача, который буквально вырвал катетер из моей груди. Было очень больно. Мне даже показалось, что я услышал хруст. Затем оставшаяся дырка загноилась, поэтому пришлось промывать рану и снова зашивать ее. Боль была ужасная; это была, быть может, худшая из процедур, пережитых мною за четыре месяца. Тем не менее я потребовал отдать катетер, потому что хотел сохранить его на память, и сохранил — он до сих пор у меня.
Оставалось обсудить еще одну деталь: Николс сообщил мне последнюю информацию, касающуюся моего здоровья. Меня ждал некоторый период неопределенности. Довольно часто химиотерапия не уничтожает до конца все следы рака, и мне придется каждый месяц сдавать анализы крови и проходить обследование, чтобы удостовериться, что с болезнью покончено. Он предупредил, что уровень маркеров крови у меня был еще не вполне нормальный и что на рентгенограммах еще виднелись признаки рубцовой ткани от опухолей.
Видя мою озабоченность, Николс ободряюще сказал: «Такое часто бывает. Это мелкие аномалии, и мы уверены, что они тоже исчезнут». Если я действительно вылечился, проблемы с рубцовой тканью и маркерами должны со временем решиться сами собой. Но полной гарантии не было; все должен был показать первый год. Если болезнь вернется, то в течение этого времени.
Я хотел быть здоровым, здоровым сейчас. Я не хотел ждать год, чтобы выяснить это.
Я вернулся домой и постарался наладить нормальную жизнь. Поначалу мне это удавалось: я просто играл в мини-гольф и строил планы создания фонда. Мой организм постепенно очищался от остатков химических препаратов, и я с облегчением узнал, что никакие органы ими не повреждены. Но я продолжал ощущать себя пациентом, и те чувства, которые я хранил в себе последние месяцы, все чаще выходили на поверхность.
Однажды меня пригласили сыграть партию в мини-гольф Билл Стэплтон и наш общий друг Дру Данворт, который в свое время переболел лимфомой. Волосы у меня еще не отросли, так что не следовало долго оставаться на солнце, поэтому я надел одну из тех дурацких шапочек, которые натягиваются на уши, и зашел в магазин купить несколько мячиков для гольфа. За прилавком работал молодой парень. Он посмотрел на меня, ухмыльнулся и сказал:
— Ты что, собираешься ходить в этой шапке?
— Да, — сухо ответил я.
— А тебе не кажется, что на улице достаточно тепло?
Я сорвал с себя шапку и нагнулся, чтобы он увидел мою лысую голову и шрамы на ней.
— Видишь эти чертовы шрамы? — рявкнул я.
Парень попятился.
— Потому я и ношу эту шапку. У меня рак.
Я натянул шапку на голову и вышел из магазина, дрожа от злости.
Я жил в постоянном напряжении, по-прежнему проводя много времени в кабинетах врачей. Каждую неделю доктор Юман брал у меня кровь на анализ и сообщал результаты в Индианаполис. Я находился под постоянным наблюдением. При такой болезни, как рак, постоянный мониторинг чрезвычайно важен, и ты жить не можешь без результатов анализа крови, компьютерной томографии и МРТ. Ты живешь знанием своего прогресса. В моем случае рак быстро пришел и быстро ушел — но так же быстро мог вернуться.
Однажды — со времени окончания лечения прошло несколько недель — Латрис позвонила доктору Юману, чтобы узнать результаты тестов. Она записала их и передала доктору Николсу. Он посмотрел на цифры, потом улыбнулся и вернул листок с записями медсестре.
— Почему бы на этот раз вам не позвонить ему? — сказал он.
Латрис набрала мой домашний номер. Как я уже говорил, цифры анализов были очень важны для меня, и я всегда с волнением ждал любых результатов. Я снял трубку.
— Мы получили результаты анализа крови, — сказала Латрис.
— И что? — нервно спросил я.
— Лэнс, они в норме, — сказала она.
Услышав это, я понял: я больше не болен. Конечно, болезнь могла вернуться; у меня впереди еще был целый год, поскольку, если болезни суждено вернуться, вероятнее всего, это случится в ближайшие двенадцать месяцев. Но по крайней мере, в данный момент, в это короткое и бесценное мгновение в моем организме не оставалось ни единого физического следа рака.
