Вячеслав Козляков - Царица Евдокия, или Плач по Московскому царству
И по тому розыску ее бывшую царицу, и того монастыря стариц, и духовных и мирских особ из Суздаля велено взять для розыску в Москву»[38].
Дальнейший текст Манифеста содержал по преимуществу добытые следствием материалы: собственноручные показания, тексты конфискованных писем, допросных пунктов и ответов обвиняемых, в которых они сами сознавались в нарушении законов и преступных умыслах. Стилистически все это разбавлялось бюрократическим пафосом якобы торжествующего правосудия: «Понеже всем известно, как духовным, так и мирским особам…», и т. п. Отмеченная в начальном тексте Манифеста фраза — «для некоторых своих противностей и подозрения» — отличается по смыслу, сразу усиливая вину царицы Евдокии. И это не случайно: автор выделенных слов — сам царь Петр I, приписавший удаление жены в монастырь каким-то известным только ему одному винам. Сравнение черновика Манифеста с его печатным вариантом показывает, что царь Петр I последовательно вел дело именно к казни государственных преступников по Суздальскому розыску, что-то дописывая, исправляя и убирая частные детали для усиления результатов следствия.
Стремление к беспощадному обвинению заметно уже в приведенном начальном тексте Манифеста 5 марта 1718 года. Отсылка к постригу царицы Евдокии в далеком 207-м году (если бы счет лет продолжался по эре от Сотворения мира, то Манифест надо датировать 7226 годом) лукава. Все, конечно, помнили, что именно тогда, в сентябре 1698 года (когда 7207 год только начинался), царь расправился со стрельцами, а царицу Евдокию отправили в монастырь. Но время, прошедшее между этими событиями и миссией окольничего Семена Языкова в июне 1699 года, в итоге куда-то выпало. Утверждение о том, что царица «постриглась», тоже содержит правку царя. В черновике документа говорилось нейтрально «пострижена», а в окончательной редакции текста Манифеста царем Петром подчеркнута воля самой царицы Евдокии к постригу, чего, как мы знаем, не было.
Для подданных представляли дело так, что сначала царю Петру стало известно о том, что царица Евдокия жила в монастыре мирянкой, и тогда он указал учинить розыск и послал Скорнякова-Писарева. В действительности все было совсем по-другому: следователь сначала поехал с заданием найти доказательства переписки между царевичем Алексеем и его матерью, выявления сочувствовавших им лиц и лишь потом увидел, что царица ходит в мирском платье. Не все так однозначно и с «таблицей», мало кому было известно, что упомянутая в Манифесте Благовещенская церковь — это не главный храм монастыря, куда царица Евдокия никогда не ходила молиться с настоятельницей и сестрами. Поминание «за здравие» в собственном домовом храме не отменяло другого поминания царицы Екатерины I в Покровском монастыре; оно было связано лишь с тем, что Евдокия Лопухина отрицала свой монашеский постриг, а вслед за ней это делал ее духовник.
Значительная часть Манифеста 5 марта 1718 года была посвящена именно осуждению царицы Евдокии, отказавшейся от монашества. В текст документа включили ее покаянное письмо, написанное по дороге из Суздаля в Москву царю Петру I 15 февраля. Приводили выдержки из показаний разных суздальских духовных лиц, бывших при самом «действе» пострижения и привлеченных к розыску. Все они, начиная с иеромонаха Иллариона, подтверждали, что царица Евдокия была пострижена в инокини с именем Елена. Добились признания и от духовника царицы Федора Пустынного, говорившего, что он исповедовал ее «монашескою исповедью». Конечно, тайна исповеди оставалась тайной, но ключарь Суздальского собора не должен был исповедовать одну из монахинь Покровского монастыря. Такая «избирательность» противоречила церковным правилам, и это было тогда понятно многим. Поэтому в Манифесте в нарушении монашеского пострига обвиняли прежде всего саму царицу Евдокию, «что она многим уграживала» (правка Петра I), кто перечил ей, вспоминали разные слова, в сердцах говоренные ею своему окружению. Например, о мести царя стрельцам за свою мать и о сыне — царевиче Алексее, который «де уже из пеленок вывалился[39]».
Составитель Манифеста уводил внимание от спорного вопроса о монашеской исповеди к другому обвинению, которое не только стало очевидным доказательством нарушения Евдокией правил церковной жизни, но и задним числом оправдывало действия Петра, сославшего жену в монастырь. Речь о «безвременных Глебова приездах днем и ночью».
В Манифесте мстительно обнажались подробности их встреч, основанные на добытых от Степана Глебова и от царицы Евдокии признаниях. Ее собственноручная подписка на Генеральном дворе в Преображенском 21 февраля в том, что «жила с ним блудно», тоже была без изъятий включена в текст документа. Царем же вписано, что она объявляла об этом ему самому «изустно». Становится понятно, при каких обстоятельствах состоялась почти через 20 лет встреча царя Петра и царицы Евдокии, о которой она так мечтала все эти годы в своем суздальском заточении!
Дальше, к вящему царицыныму стыду, обнародовалась их переписка с майором Степаном Глебовым. Три письма царицы Евдокии Глебову с обращениями «мой батюшка, мой свет, мой лапушка» в тексте правительственного документа появились после того, как сам царь прочитал и «почернил» Манифест (часть писем, написанных по поручению царицы Евдокии старицей Каптелиной, не вошла в окончательный текст правительственного документа){212}. Прежний «лапушка» царь Петр хотел усилить впечатление от преступлений отвергнутой им царицы. О протопопе Симеоне, пытавшемся воспрепятствовать встречам царицы Евдокии и майора Глебова, в черновике Манифеста было сказано, что он вынужден был «неволею» постричься в монахи. Царскою рукою вписано уточнение об угрозах протопопу Симеону убийством: «которому претили и смертным страхом».
Правил царь Петр и включенные в Манифест признательные показания Степана Глебова, убирая второстепенные детали и имена людей, привлеченных к розыску, и сокращая текст допроса в Преображенском 20 февраля, когда Глебов под ударами кнута во всем сознался и подписал показания «своею рукою». Не это было важно царю, он подчеркивал, что «бывшая царица» обменялась перстнями со своим любовником: «…а против того взяла у него она бывшая царица перстень же с лазоревым яхонтом»{213}. По смыслу выходило вроде бы так, как здесь сказано, только в постскриптуме показаний Степана Глебова 20 февраля уточнялось, что этот перстень царица Евдокия взяла не у него самого, а у его жены. Царю Петру такая деталь оказалась не нужна. Составителям Манифеста надо было ни у кого не оставить сомнений, что царица Евдокия и назначенный государственным преступником майор Степан Глебов действовали заодно. «Да у него ж Глебова выняты писма от нее к нему, о том блуде, так же и перстни у них сысканы: ее бывшей царицы у нево Степана, а Степанов у нее. Да у нево ж Степана выняты писма ж о возмущении народа против царского величества». Фраза построена таким образом, что можно подумать, что сам майор Степан Глебов призывал к подобному возмущению. Из материалов же дела было известно другое: Глебов всего лишь высказывал недовольство отягощением народа от податей да действиями самого Петра I, вступившего в новый брак при живой жене.
