Семeн Бронин - История моей матери. Роман-биография
Провидение спасло Мишеля — вернее Рене и предоставленная им отсрочка.
— Уходить надо, — сказала Рене Мишелю.
— Куда? — Он успел уже смириться с новой для себя участью. — Я готов и посидеть. Надо знакомиться с жизнью во всех ее проявлениях. Я давно уже о тюрьме мечтаю. Я, Рене, вообще не столько философ, сколько клошар и бродяга, — и поглядел выразительно: он всегда был готов к самосозерцанию и абстракции.
— Не вовремя ты философствуешь, — выговорила она ему, что вообще было ей не свойственно. — Надо смываться. Успеешь в каталажку сесть.
— А как? — он глянул с унынием. — С моими-то космами? У меня голова такая, что ее отовсюду видно.
— Сейчас мы ее забинтуем. — Рене полезла в сумку, с которой не расставалась. — Нагнись.
— Спрятаться, как страус в песок? Никогда!.. — но пригнулся-таки, и Рене, прячась под стульями, обмотала ему голову двумя-тремя рядами плотных матерчатых бинтов, так что наружу торчали одни уши и угадать по ним выкалывателя глаз не было никакой возможности. Потом его как раненого, по законам Женевской конвенции, бережно вывели из зала, и он не только не вызвал нового прилива злости у драчунов, но наоборот, призвал их души к смягчению нравов и к соблюдению известных мер предосторожности…
— Видишь. А ты говорил. — Рене глядела насмешливо: она гордилась своей находчивостью, которая просыпалась в ней в чрезвычайных обстоятельствах, а до этого словно дремала, так что она сама о ней не ведала. — Снимай бинты: другим еще пригодятся.
— Нет уж! Теперь не сниму до самого дома! Отцу с матерью в них покажусь. Напугаю по первому разряду!
— Снимешь перед тем, как в дом войти.
— Ну да! Наоборот, накручусь еще больше! Пусть привыкают!..
И они отправились домой — пешим ходом, потому что все деньги свои Мишель истратил накануне на такси, а ехать зайцем им не приходило в голову: оба революционера были слишком для этого добропорядочны. Хорошо Стен и Париж были рядом: километров десять-пятнадцать, не более — можно было и пешком дойти, особенно в приятной компании.
13
На следующий день Рене пришлось оправдываться из-за пропуска уроков. Она сослалась на домашние обстоятельства. Директриса лицея приняла ее извинения с ледяным безразличием и допустила к занятиям: провинность была пустяшной. Между тем отношение к ней со стороны учителей за последний год изменилось: повеяло холодком, которого прежде не было. Раньше к ней относились тоже не как ко всем прочим: словно ждали от нее чего-то — теперь все прояснилось и возникло общее отчуждение. Рене делала вид, что ничего не замечает: ей ведь не мешали учиться дальше. Учителя открыто против нее не выступали: решили сообща, что лицей выше политики. Месье Пишо, поначалу больше всех ею интересовавшийся, сохранил этот интерес и поныне, но теперь он был, так сказать, отрицательного свойства: он то и дело искоса поглядывал на нее, словно искал, к чему придраться, но и он ставил ей те же отличные отметки, что прежде.
Иногда кое-что прорывалось наружу.
— Анатоль Франс. Академик. Фамилия эта не его, а выдуманная. Псевдоним, иными словами… Кто знает, что такое псевдоним? Марсо — где она у нас? — и поискал глазами: будто не видел до этого. — Как объяснить это слово?
Рене встала. Она не успела заподозрить подвоха: в лицее она забывала свою вторую жизнь, существовавшую у нее как бы помимо школьной, — она словно жила в две смены.
— «Псевдо» — это чужое, фальшивое, «ним» — имя. Чужое имя.
— Правильно — фальшивое. Как всегда, все знаешь. — Пишо кивнул с видимым удовлетворением, хоть и гадал в эту минуту над тем, дурачит ли она его или в самом деле такая простачка. — Уже и «отлично» ставить не хочется — сколько можно?.. — Тут и до Рене дошла двусмысленность вопроса — она прикусила язык и покраснела, но продолжала стоять с дерзким лицом и в вызывающей позе. — Сказала — и садись, — успокоил он ее. — Что лишнее стоять?.. А какая у него на самом деле фамилия — кто-нибудь сказать может? — и пошел дальше по кругу…
От Летиции она отсела сразу же после посещения «Максима»: не смогла простить ей сговора с отцом-полицейским. Летиция не обиделась и не возражала: отец ведь настаивал на том же. Она не питала злых чувств к бывшей подруге и даже попробовала восстановить былые отношения.
— Ты и вправду секретарь ячейки? Или как это у вас называется? — не сдержав любопытства, неловко спросила она Рене. Они шли по июньскому Парижу, который особенно наряден в начале лета. Перед этим она вызвалась проводить Рене до автобуса, и та согласилась: приятельские привычки бывают иной раз сильнее самой дружбы.
— Кто тебе сказал?
— Говорят! — улыбнулась та. — Сама знаешь кто.
— А ты дальше передаешь?
— Упаси бог! — горячо защитилась Летиция. — Что ж я: язык за зубами не умею держать? Сама в таком же положении.
— В каком?
— Полулегальном! — Летиция засмеялась. — Всю жизнь осторожничаю! — Она была весело настроена в этот день. — У меня новый мальчик… — и замолкла выжидательно, но Рене не спросила кто: это было ей уже неинтересно. — Сейчас только не Пьер, а Феликс: изменила своему правилу. Не знаю, рассказывать про него или нет. Когда часто меняешь, могут посчитать развратницей… У вас ячейка?
— Не ячейка, а так… Собираемся для занятий философией.
— Может, мне прийти? — загорелась Летиция. — Мне как раз философии не хватает. Для рассудительности.
— Не знаю. Спросить надо. Если разрешат, — уклончиво отвечала Рене, но по ее тону и виду Летиция поняла, что разрешение ей не светит. Она улыбнулась.
— Боишься, что отца на вас наведу? Напрасно… — И предприняла последнюю попытку помириться: — Зачем тебе все это? Столько неприятностей и из-за чего? У меня хоть приятные ощущения бывают. Не всегда, правда, — как повезет… — Рене недоверчиво глянула на нее, но разговора не поддержала. — Жаль, — сказала Летиция напоследок. — Полицейские, коммунисты — какая разница? Что одни, что другие. Что б они без нас делали? — Но и этот призыв к разуму и к женскому началу не возымел желаемого действия, хотя в нем и была своя истина.
Рене поспешила к своим Мученикам. Там, как она и ожидала, все было вверх дном и в ушах звенело от общего шума. В кабинете Дуке сидело много народу, все встрепанные и взвинченные. Дуке был в особенной тревоге.
— Цела? — спросил он, увидев Рене. — А мы уже беспокоиться начали. Где была?
— В лицее.
— И сегодня туда пошла? Тебе не сказали ничего?
— Нет.
— И газет не читала? Надо читать — там иногда интересные вещи пишут. Полюбуйся, — и кивнул на лежащую на столе «Юманите». — Наших сто двенадцать человек арестовали. Включая Тореза и Вильморена. Мы тебя в последний раз видели, когда ты философа из зала выводила. Он чуть глаз полицейскому не выбил — это в правые газеты попало. Ранение полицейского — после этого любые зверства с их стороны оправдать можно. Ты хорошо придумала, что вывела его оттуда. А то б и нам пришлось несладко. Пусть из дома не высовывается и, главное, пусть больше носа сюда не кажет. Они ищут его везде, да, слава богу, никто его не знает, а то б и заложить могли. Всегда ж есть осведомители, а по такому делу их напрягают в первую очередь. Чтоб показательный процесс устроить… Поедем завтра в Сен-Дени: велено заводы поднимать. — Он понизил голос до полушепота, показал заговорщическим взглядом на телефон и увидел замешательство на ее лице. — В чем проблемы?
