Вадим Прокофьев - Степан Халтурин
Тихомиров с удивлением смотрел на эту суровую конспираторшу, он впервой видел такое волнение на лице Якимовой.
— Анна Васильевна, Клеточников просил предупредить, что дом на Десятой линии взят на заметку Третьим отделением. Кирилов перестал доверять Швецову, а это значит, что договоренность последнего о том, чтобы вас и Халтурина не трогали, будет нарушена. Нужно предупредить Степана Николаевича, вот запись Клеточникова.
В тот же день Якимова нашла Халтурина в мастерских Нового Адмиралтейства. Отозвав его в сторону, Анна Васильевна, торопясь, шепотом сообщила:
— Степан Николаевич, Швецов шпион Третьего отделения, вчера он пытался представить меня жандармам, чтобы они затем выследили мои связи. Сегодня в вашей квартире может быть устроена засада.
— Анна Васильевна, опять вам, интеллигентам, шпионы мерещатся, и снова они из рабочих. Вон Рейнштейна убили, а за что, спрашивается? За что рабочего-пропагандиста уничтожили?
— Степан Николаевич, и Рейнштейн был шпион, и Швецов также. Если вы не верите моим словам, так вот прочтите, я не обманываю вас, хотя и не могу сообщить об источнике этой информации.
Халтурин развернул листок, поданный Якимовой, и прочел:
«3-я экспедиция сообщила, что у известного Швецова (10-я линия, д. № 37/3) на чердаке склад запрещенных книг, которыми и пользуется много лиц для пропаганды. Так пропаганду ведут живущие у него рабочие Балтийского завода: Степан Батурин и Семен Марков Колот, которые, кроме того, разносят много пакетов в разные места разным лицам; так на днях они разносили пакеты в Старо-Московские казармы, в Артиллерийское и Инженерное училища. В этом им помогал мещанин Иван Любимов (17-я линия, д. № 44). Понятно замечание Кирилова, что если у Швецова поискать, то, вероятно, нашлось бы много кое-чего. Следовательно, получая сведения от Швецова и платя ему деньги, они все-таки не доверяют ему. Это видно и из беспокойства их за последние дни и ежедневное требование к себе для объяснений посредника Яновского».
— Анна Васильевна, откуда у вас эти сведения.
— А разве они ложные?
— Нет, все верно, только не верится как-то насчет Швецова.
— Степан Николаевич, почему вы так не доверяете нам?
— Признаться, не верю я интеллигентам, не верю их революционности, преданности революции. Вон ныне убийствами занялись, а к чему? Что это даст?
— Поверьте, Степан Николаевич, идя сюда к вам, в мастерские, я очень рисковала и еще не уверена, что благополучно вернусь домой, а для чего я подвергаю себя опасности? Ради «интеллигентского молодчества», что ли?
— Не обессудьте, Анна Васильевна, вас-то я давно знаю, знаю и вашу преданность революционному делу.
— Ну, а Плеханову не поверили насчет Рейнштейна, обидели Жоржа?
— Да, нехорошо получилось. А все почему, даже Георгий и тот мне не доверяет, ну откуда у него сведения о шпионах?
— Оттуда же, откуда и у меня.
— Выходит, я сам кругом виноват, хороших людей обидел, а они еще обо мне заботу имеют.
— Выходит так, Степан Николаевич.
— Эх, завертелся, закружился я с делами, не обессудьте и простите. Сегодня же съеду от Швецова, да и наших на его счет предупрежу, а с Георгием помирюсь, прощения испрошу.
— Уехал Плеханов, в Саратовской губернии сейчас.
— Уехал уже… Жаль. Оставил человека, который типографию наладить обещал, а я его только раз и видел, скрылся куда-то…
— Прощайте, Степан Николаевич, помните о Швецове да будьте осторожны. Я тоже уезжаю.
Халтурин крепко-крепко пожал руку Якимовой, поклонился. Анна Васильевна отвернулась и быстрыми шагами направилась к выходу. Степан долго следил за ее удаляющейся фигурой.
* * *В 1879 году осенью завершился первый этап деятельности Халтурина среди рабочих. Шпионы, полиция так и не позволили Северному союзу русских рабочих прочно стать на ноги, стряхнуть с себя путы народнических теорий, выйти на широкую дорогу подлинно революционного пролетарского движения, сделаться зародышем марксистской организации в России. Для этого еще не созрели условия. В 1879 году «рабочее движение переросло народническое учение на целую голову», хотя оно затронуло только верхушку рабочего класса, а «масса еще спала». «В общем потоке народничества пролетарски-демократическая струя не могла выделиться».
А между тем революционная борьба народников, широкое пролетарское движение, крестьянские бунты поколебали правительство Александра II, наметился «кризис верхов». Второй раз после 1861 года Россия была на пороге революции, переживала революционную ситуацию.
Революционная ситуация, сложившаяся в 1879–1881 годах, отличалась от того революционного кризиса, который имел место в России накануне отмены крепостного права. Не только обострение противоречий между многомиллионной массой крестьянства и классом дворян-помещиков определяло революционный накал в стране, в ходе революционной борьбы 1879–1881 годов возник новый, высший тип социальной войны — борьба русского пролетариата против капиталистической эксплуатации. Хотя пролетариат еще далеко не стал гегемоном общенародной борьбы с царизмом, а крестьянство не было его союзником, эти два потока социальных битв ставили Россию на порог революции.
Разгромленное царизмом крестьянское движение 60-х годов вновь обретало силу к концу 70-годов, и снова из деревни в деревню, от губернии к губернии поползли слухи о близком всеобщем переделе земли. Помещики в ужасе дрожали от этих слухов, а когда узнавали о бунтах, то среди них начиналась паника. А вести слетались со всех концов России; Тульская губерния, село Люторичи — бунт, подавлял батальон солдат; село Дербетовское Ставропольской губернии — бывшие государственные крестьяне отказались платить подати, побили кольями казаков, прибывших их «успокаивать»; уральские казаки отказались принять новое положение о воинской повинности — 2 500 казаков и членов их семейств перепороли и выслали; даже донцы, эта опора царизма, вдруг прекратили выплату земских сборов, прогнали землемеров. И в городах испуганный помещик не находит желанного покоя. В Петербурге, этом оплоте самодержавия, бастуют ткачи Новой бумагопрядильной фабрики, затем кожевники завода Курикова, в Москве, на бумагопрядильной братьев Третьяковых, стачка в Серпухове на фабрике Кожина, в Костроме на механическом заводе Шипова — стачки, и опять Петербург, Москва, Владимир, Нижний.
Правительство колеблется, его не столько страшат выстрелы народников, сколько возможность народной революции, в которой народники найдут свое место. Даже трусливые, буржуазные либералы подняли головы, их тоже трясет от страха перед призраком революции, и они робко советуют царю «преобразование государства по-буржуазному, реформистски, а не революционно, сохраняя по возможности и монархию и помещичье землевладение…»[3]. Они молят о «клочке конституции», припугивая правительство революцией, становясь в позу гладиаторов; «Дайте нам средства, и мы искореним социалистов много лучше, чем может это сделать правительство».
