Сергей Нечаев - Казанова. Правдивая история несчастного любовника
Итак, Казанова был представлен Вольтеру 21 августа 1760 года. Он был не обычным гостем, какие приезжали едва ли не каждый день. Его побег из тюрьмы Пьомби сделал его известной личностью, а посему он повел себя у Вольтера с большими претензиями.
С самого начала их разговор пошел плохо для Казановы, и у него сразу ухудшилось настроение: Вольтер испортил ему его первый же заготовленный заранее комплимент.
— Сегодня, — сказал Казанова, — самый счастливый момент в моей жизни. Наконец я вижу вас, дорогой учитель. Вот уже двенадцать лет, как я ваш ученик.
— Сделайте одолжение, оставайтесь им и впредь, — усмехнулся Вольтер, — но лет через двадцать не забудьте принести мне мой гонорар.
Смех окружающих одобрил эту вольтерову остроту, а у Казановы с тех пор в голове сидела только одна мысль — как не показать слабость перед подобными выпадами «противника».
А тем временем Вольтер ехидно спросил:
— Вы прибыли сюда, чтобы сказать мне что-то или чтобы я вам что-то сказал?
Казанова ответил:
— Чтобы поговорить с вами и выслушать вас.
— Тогда оставайтесь еще дня на три, приходите ежедневно к обеду, и у нас будет прекрасная возможность поговорить.
После этого несколько раз Казанова приезжал в швейцарское имение Вольтера и имел с ним несколько весьма долгих разговоров, в течение которых изгнанник Вольтер пытался выжать из Казановы все интересное. Казанова же, как всегда, хотел только блистать и наблюдать.
Однажды Вольтер заметил:
— Будучи венецианцем, вы должны знать графа Франческо Альгаротти.
Конечно, Казанова знал этого человека, камергера короля Пруссии и автора нескольких книг. Но он, чтобы позлить хозяина дома, выбрал язвительную форму ответа:
— Я знаю его, но не как венецианец, ибо семь из восьми моих дорогих соотечественников и не ведают о его существовании.
— Я должен был сказать, знаете ли вы его как литератор.
— Я знаю его, поскольку мы провели с ним два месяца в Падуе, семь лет назад, и я, увидя в нем вашего почитателя, проникся к нему почтением.
— Мы с ним добрые друзья, но ему, чтобы заслужить всеобщее уважение, нет нужды быть чьим-либо почитателем. Если встретите его, не сочтите за труд передать, что я жду его новую книгу. Кстати, мне говорили, что итальянцам не нравится его язык.
— Еще бы. Он пишет не на итальянском, а на каком-то изобретенном им самим языке, зараженном галлицизмами. Жалкое зрелище.
— Но разве французские обороты не украшают ваш язык?
— Они делают его невыносимым, таким, каким был бы французский язык, если бы его нашпиговали итальянскими словечками.
— Вы правы, надо блюсти чистоту языка.
Как видим, Казанова, хуля в доме Вольтера его друга Альгаротти, вел себя довольно нагло, но он не мог удержаться. А тем временем Вольтер задал следующий вопрос:
— Могу ли я спросить, к какому жанру литературы вы относите себя?
Казанова решил сыграть роль благородного дилетанта.
— Путешествуя, я для своего удовольствия изучаю людей. Моим путеводителем является Гораций, которого я знаю наизусть.
— Вы любите поэзию?
— Это моя страсть.
После этого Вольтер, враг сонета, расставил ему западню.
— Вы написали много сонетов?
— Две-три тысячи, — похвастался Казанова, — и из них десять-двенадцать я особенно ценю.
На это Вольтер сухо заметил:
— В Италии имеет место настоящее сонетное помешательство.
Потом он спросил:
— Кого из итальянских поэтов вы более всего любите?
— Людовико Ариосто, но я не могу сказать, что люблю его более других, ибо люблю его одного. Но читал я всех. Когда я прочел пятнадцать лет назад, как дурно вы о нем отзываетесь, сразу подумал, что вы откажетесь от своих слов, как только его прочтете.
— Спасибо, что решили, будто я его не читал. Конечно, я его читал, но был молод, дурно знал ваш язык и имел несчастье напечатать суждение, которое тогда искренне почитал своим. Но сейчас это не так. Я обожаю Ариосто.
— Я вздыхаю с облегчением. Так предайте огню книгу, где вы выставили его на посмешище.
Как видим, чтобы показать себе цену, Казанова начал острую полемику, пытаясь разоблачить «заблуждения» Вольтера, обвиняя его даже в том, чего и не было, и все — чтобы посрамить великого человека. Но Вольтер как будто не обращал внимания на неподобающий тон гостя.
После этого Вольтер спросил, знает ли Казанова наизусть что-нибудь из Ариосто. Казанова заверил, что с шестнадцати лет ежегодно два-три раза перечитывает Ариосто и невольно выучил его наизусть.
Потом Казанова стал цитировать Горация, и Вольтер похвалил его за подобное знание стихов.
— А что вы скажете о Гольдони?
— Это наш Мольер.
За десертом Вольтер начал критиковать правительство Венеции, но Казанова стал ему доказывать, что на земле нет страны, где можно наслаждаться большей свободой.
Вольтер сказал, что он любит человечество и хочет видеть его свободным и счастливым, как он сам. Потом он спросил:
— Суеверие несовместимо со свободой. Или вы находите, что неволя может составить счастье народное?
— Так вы хотите, чтобы народ был господином? — ответил вопросом на вопрос заводившийся все больше и больше Казанова.
— Боже сохрани. Править должен один.
— Тогда суеверие необходимо, ибо без него народ не будет повиноваться государю.
— Никаких государей, ибо это слово напоминает о деспотии, которую я ненавижу точно так же, как рабство.
— Чего тогда вы хотите? Если вам хочется, чтобы правил один, он не может быть никем иным, как государем.
— Я хочу, чтобы он повелевал свободным народом, чтобы он был его главой, но не государем.
— Подобного правителя нет в природе. Из двух зол надо выбирать меньшее. Без суеверия народ станет философом, а философы не желают повиноваться. Счастлив единственно народ угнетенный, задавленный, посаженный на цепь.
— Если бы вы читали мои сочинения, — усмехнулся Вольтер, — то обнаружили бы доказательства того, что суеверие — враг королей.
— Читал ли я вас? Читал и перечитывал, и особенно когда держался противоположного мнения. Ваша главная страсть — любовь к человечеству. Но любовь ослепляет вас. Любите человечество, но умейте любить его таким, каково оно есть. Оно не способно принять благодеяния, коими вы желаете его осыпать.
После обеда философ взял гостя под руку и повел его гулять в сад с великолепным видом на Монблан. Во время прогулки Вольтер выразил сожаление по поводу того, что Казанова столь дурно думает о человечестве. А кстати, был ли он свободен в своей Венеции?
