Сергей Минцлов - Петербург в 1903-1910 годах
Я. Г. Мор
26 октября. Прекращены занятия еще в нескольких мужских гимназиях и в нашем Рождественском коммерческом училище[173].
Директор 6 гимназии Мор[174] расставил помощников классных наставников на улицах, ведущих к гимназии (она у Чернышева моста), для того, чтобы возвращать гимназистов с дороги; родителям он разослал довольно неграмотные извещения о том, что в настоящее время он не ручается за безопасность учеников на улицах и потому — находит лучшим временно прекратить занятия. Во многих гимназиях начальство советует учащимся ходить в штатском платье… Этот Мор славен своей глупой выходкой: во время всеобщей забастовки ученики среднеучебных заведений тоже устроили митинг, на который явился и он и громогласно заявил, что он приехал взглянуть, нет ли на митинге кого-нибудь из его гимназистов, и что таковой будет немедленно им исключен. Мальчишки, само собой разумеется, устроили скандал и выставили его вон.
Распространились тревожные слухи, будто Кронштадт весь в огне, и город бомбардируют форты и наши же военные суда. Причина — восстание, но где оно — в городе, или крепости, и кто по ком стреляет — разобрать нельзя.
Собирается забастовать для поддержки москвичей ресторанная прислуга.
Среди чиновников в министерствах большие волнения: ожидается увольнение чуть ли не половины их; это, конечно, несправедливо — следовало бы уволить три четверти!
27 октября. Вчера вечером Н. М. Яковлев передал мне по телефону, что вести о Кронштадте — правда: бунтуют солдаты и матросы, и туда на баржах послали войска. Газеты сегодня поместили ряд телеграмм и статей о Кронштадских событиях: погром там полный.
Петербург взволнован усиленными слухами о готовящемся на завтра еврейско-интеллигент<ск>ом погроме. Газеты твердят, что есть какой-то руководитель и организатор «черных сотен» и кивают на полицию.
Между тем я знаю истинного организатора, вернее, двух таких г. г. Один — автор монархически-патриотических брошюр, генерал Богданович, другой — прибывший из Москвы московский купец, устроитель особых московских черных сотен — Полторацкий[175]. Последний — невысокий человек, очень смиренной и скромной наружности (мать его, по его словам, грузинка) лет 40, с проседью. Впечатление производит скорее послушника, чем мирского человека, речь тихая, вкрадчивая.
Мой дядя — известный консерватор Дм. Мих. Бодиско, многих взглядов которого я не разделяю и с которым тем не менее часто видимся, так как оба не признаем нетерпимости, сообщил мне недавно, что он был на обеде у Богдановича и познакомился с Полторацким. Последний очень его заинтересовал, и они вели долгую беседу.
— Да, — сказал Бодиско: — я монархист, но я против Николая II.
— Плох он, плох… — тихо подтвердил Полторацкий. — А все-таки он царь. Надо его любить!
Разговор коснулся пропаганды Полторацкого.
— Вот-с как я ее веду… — начал своим вкрадчивым, размеренным голосом последний. — Приду на фабрику, на завод, а то и еще где беседование устраиваю. Покажу народу на красный флаг: братцы, говорю, скажите мне, знаете ли вы, что он значит?
Больше все — «нет» отвечают; другие «свобода», мол, «значит». Нет, говорю, не то: кровь он знаменует, кровь он зовет вас лить, братцы, своих же людей. А я к вам с крестом пришел… Вот так поговорю с ними, и знаете ли — сколько слушает человек, так все, всей толпой и крикнут: «За тобой идем! Долой красный флаг!» Сейчас мы подписку отбираем, клятву дают за царя стоять, старшин выберем.
Только мы не насилием, а словом действуем: такое обещание у нас, чтобы кровь не лить, разве уж защищаясь только!
Между прочим, у Полторацкого интересная фраза, что у них организована во дворце охрана, и, что бы ни случилось с царем — наследника они спасут и уберегут.
Сюда, в Питер, Полторацкий приехал с целью вести такую же пропаганду и среди здешних рабочих. В разных местах он устраивал уже митинги, мест и времени их не указывает и, видимо, не хочет, чтоб на них были даже единомышленники из другого круга. Это странно…
Производит он впечатление человека ограниченного, фанатика; я встретил его у Бодиско один раз, не знал даже, кто он, бесед с ним не вел, но мне почему-то показалось, что он должен быть раскольником.
Его девиз — крест, и слово «бить» не из его лексикона; думаю, что приезд его или только совпал с проявлением деятельности настоящей черносотенной сволочи, или же молва придала его пропаганде такой характер.
30 октября. Вчера ездил к себе в Кемере, по Финляндской жел.<езной>. дор.<оге>. Поезд был битком набит до того, что все 3 часа пути пришлось простоять на площадке с 6 пассажирами. Поразило меня обилие еврейских лиц; стал присматриваться — вижу, публика исключительно еврейская; говорить старается намеренно громко и только по-русски; студенчества среди них было изобилие. На каждой станции я выходил, желая узнать, куда именно стремилось это великое переселение, но ни в Перкиярви, ни в Териоках никто не оставался: все стремились в Выборг.
Дело в том, что наша красная печать уже несколько дней как бьет тревогу: все №№ газет выходили со всякого рода воззваниями, предостережениями, указаниями градоначальнику о готовящемся с 29 на 30-е (эка удивительная точность!) еврейско-интеллигентском погроме. По городу ходили самые невероятные слухи, будто еврейские магазины и квартиры отмечаются крестами; к дворникам будто являются неизвестные личности, выспрашивающие о составе жильцов дома и т. д.
Словом, все петербургское еврейство, начиная с четверга, ударилось в бегство, в единственную сторону, где рассчитывало на полную безопасность — в Финляндию, в ближайший город Выборг.
Что там происходило — узнал в тот же день вечером на обратном пути.
Вхожу в почти пустой вагон и вижу в нем опять-таки только несколько евреев; возвращение их в Петербург в ночь, назначенную для избиения, было странно. Я разговорился с ними и узнал причину. Выборг набит приезжими из Петербурга до такой степени, что нет ни №№ в гостиницах, ни угла в частных квартирах: все разобрано; в каждый № набилось по 2, по 3 семьи; вокзал переполнен теми, кому не хватило пристанища, до того, что спали ночь на стульях, на полу и даже просто на корточках, прижавшись спиной к стене. Тем не менее, каждый поезд из Петербурга приносил новые тысячи людей с детьми.
Возвращавшиеся со мной не могли вынести такого ада более суток и решили проскользнуть через Петербург и уехать на несколько дней, пока не успокоится все, в Вильну, где имелись у них родные. Магазины и квартиры бежавшие заперли и оставили пустыми на произвол судьбы. В Лесном паника доходила до того, что люди бросали все, захватив только детей, и бежали, как бы из горящих уже домов, позабыв даже запереть их.
