Геннадий Красухин - Стежки-дорожки. Литературные нравы недалекого прошлого
Изюмов создал в газете новый отдел литературной политики. И заведовать им поставил Помазнёву. На этой должности она пробыла недолго. У неё обнаружили рак. Ей об этом не сказали, она лежала в больнице чуть ли не год, убеждённая, что вот-вот начнётся выздоровление.
На поминках её бывший муж выглядел глубоко несчастным. Он говорил о необычайно привлекательных чертах Вали – доброте, обаянии, умении очаровывать людей. Видно было, что он не переставал её любить всю жизнь.
А Нина Александровна Подзорова поначалу никак себя не проявляла. Ей достались периферийные издания: заказывать на них рецензии, искать авторов на обзорные статьи о творчестве литераторов того или иного российского региона. И, казалось, она этим вполне удовлетворена. Нрава она была весёлого и общительного. Так что я даже стал недоумевать по поводу поспешного бегства из редакции Ксаны Васильевой.
Но вот – началась подписная кампания. Нас с Подзоровой послали объездить писательские организации Тулы, Воронежа, Курска, Орла, поговорить об их нуждах (обычно после окончания подписки об этом прочно забывали), встретиться с читателями. И я увидел совсем другую Подзорову.
Она охотно садилась в президиум, легко перебивала или переспрашивала выступающего, сбивала его своими репликами и многозначительно делала пометки в блокноте, – то есть вела себя как привычное партийное начальство.
– Нина – сказал я ей мягко, – для чего вы играете в секретаря обкома?
– В секретаря я не играю, – ответила она. – Но они должны понимать, что мы для них – начальство. И я советую вам, Гена, тоже держаться так, чтобы они об этом не забывали.
Я не внял её совету. Но не переставал удивляться, наблюдая, как нарастает в ней некая снисходительная вельможность по мере того, как мы объезжали города.
В Ясной Поляне за обедом, произнося тост, она не забыла о «зеркале русской революции», в которое, по её словам, смотрелся великий Ленин, и совершенно неожиданно для изрядно охмелевших писателей предложила выпить за великое дело ленинизма, удивив этим, по-моему, даже сопровождавших нас работников обкома.
Словом, когда через некоторое время вместо уходящего в отпуск Смоляницкого назначили временно исполнять его обязанности Подзорову, я не удивился.
Другое дело, когда Смоляницкий собрался совсем уходить из редакции.
Он решился на это, хотя казалось бы, его позиции были прочны как никогда. Всем в отделе и всему начальству газеты он подарил свою только что вышедшую монографию «Георгий Марков. Жизнь и творчество». Я наблюдал, с какой благосклонностью принял его книжку Кривицкий, начав немедленно её листать, как бы показывая автору, что прочтёт её если не при нём, то в самое ближайшее время.
Но вслед за этим Соломон принёс в газету письмо из «Знамени» от главного редактора Кожевникова, в котором тот подтверждал, что собрался взять Смоляницкого членом редколлегии и заведующим отделом прозы и в связи с этим просил отпустить его из газеты.
– Ну, и для чего тебе это надо? – спросил я его. – Неужели Кожевников лучше Чаковского?
– Нет, – ответил он. – Чаковский, конечно, лучше. Но когда твой день официально с 12 до 5-ти вечера, да при этом у тебя, как у члена Союза, есть ещё творческий день, то поневоле начнёшь думать о переходе. Ты бы не согласился на такой график?
Я не стал говорить, что и в газете он никаких графиков не придерживался. Понятно было, что работать в журнале, который выходит раз в месяц, совсем не то же самое, что у нас – даже при самом щадящем тебя графике.
Смоляницкий был последним евреем в отделе русской литературы на руководящей должности.
Впрочем, тема «Литературная газета» и евреи в ней требует, по-моему, того, чтобы слегка в неё (в тему, конечно!) углубиться.
Вообще-то наше руководство было не робкого десятка, но и оно струхнуло, когда решил уехать в Израиль заведующий отделом информации Виктор Перельман.
До газеты он работал в журнале «Советские профсоюзы», был членом компартии и ничто не предвещало, что он решится на этот шаг.
Потом это стало почти обыденным делом во всех редакциях: ну, подал ты заявление на выезд, ну, исключили тебя из партии, из Союза журналистов, ну, выгнали с работы. Но Перельман был первым нашим эмигрантом, и руководство попросту не знало, как отнестись к его заявлению.
То есть, из партии его выкинули мгновенно, даже не дожидаясь его присутствия на собрании.
Правда, мне говорили, что он и не рвался там присутствовать – написал письмо, где выражал согласие с любым решением. И на собрании ячейки Союза журналистов он не присутствовал. Его исключили заочно. Я был на этом собрании и удивлялся многим нашим весьма прогрессивно мыслящим журналистам, которые тянули руку, вставали, отрекались от любых намёков на содружество с Перельманом, клеймили его позором, и, как ни в чём ни бывало, садились на своё место.
Словом, Перельман был уволен и потом долго ещё не мог уехать, так как всеведущее ведомство придумало поначалу, что любого ранга журналист является причастным к государственной тайне.
Потребовалось вмешательство президента США, приехавшего в СССР и специально по этому поводу переговорившего с Брежневым. Перельмана выпустили.
Илья Суслов, правда, пошёл другим путём. Никого ни о чём не извещая, он попросту подал заявление о том, что хочет уйти по собственному желанию. И Сырокомский, распорядившийся было позвать к себе Суслова, чтобы узнать, в чём дело, отменил свой приказ, когда ему сказали, что в тот же день на «Мосфильме» подал точно такое же заявление брат Суслова, кинооператор Миша.
Но всё, что было позднее Перельмана, как я уже говорил, обходилось легче. А Перельман был первопроходцем, и предугадать последствия его поступка не мог никто.
– Гена, – сказала мне Нина Подзорова, – представляете, я вчера видела Перельмана.
– Ну и что из этого? – спросил я.
– Вы знаете, – проникновенно сказала Нина, – мы с вами на войне не были, врагов не видели. И вот я вдруг почувствовала, что такое враг. Я посмотрела на его походку, на выражение его лица и подумала, как же я раньше не распознала заклятого врага – ведь всё в нём вражеское.
Нет, Подзорова не кривила душой: она на самом деле так думала. Хотя, отдадим должное редакции, подобных дур у нас было мало.
Поэтому когда вслед за отъездом Перельмана подал на выезд сотрудник отдела писем Боря Финиасов, все отнеслись к этому намного благодушней.
Конечно, пропаганда твердила о врагах и предателях, но Брежнев уже успел подписать какое-то соглашение, облегчающее выезд евреев, и к ним относились без прежней истерики.
Илья же Суслов, как я уже сказал, как-то незаметно выскользнул из редакции, не запятнав, так сказать, свою трудовую книжку, если, конечно, она ему была нужна.
