Вера Смирнова-Ракитина - Валентин Серов
И вот снова Мюнхен. Но сейчас Валентин Серов не беззаботный маленький розовый мальчуган в тирольском костюмчике и в зеленой шляпе с пером. Он, несмотря на свои двадцать лет, зрелый художник. Одной ногой уже на свободе.
В Мюнхене его пленил рекомендованный Репиным Веласкез. Особенно понравился портрет — голова юноши в черном, на черном фоне. Чуть ли не сразу Серов взялся писать копию. С десяти до трех ежедневно он в Пинакотеке и работает, работает. Только после трех можно побывать на воздухе, в мюнхенских парках, у Риммершмидтов, у старой знакомой теги Тали Коган, которая так и живет здесь, обзавелась детьми и, посмеиваясь, вспоминает о нелепой коммуне, одним из членов которой был когда-то семилетний Тоша. А главное — встречи со старым учителем Кёппингом.
Кёппинг с интересом и удивлением смотрит на своего бывшего ученика. Он и не подозревал, должно быть, что из шалуна Тоши получится такой талантливый художник. Он тоже, как Репин, как Чистяков, наверное, в глубине души гордится своим питомцем.
Из Мюнхена удается, экономя каждую копейку, съездить в Голландию — в Амстердам, в Гаарлем, Гаагу. Там Серов с тем же Кёппингом ходит по музеям, наблюдает жизнь и быт незнакомой страны. Из Голландии он пишет невесте: «Многое удалось повидать и такого, чего в другом месте не увидишь, я говорю про самую обстановку голландскую и голландскую живопись. Относительно последней я могу сказать, что этих самых картин ты, конечно, не увидишь нигде, но подобных по достоинству и даже лучше ты можешь найти в других галереях, как в Дрезденской, например (я там еще не был, но буду, и знаю от Koepping’a). Странное дело: я думал всегда, что тут, на месте действия, я, наверно, увижу много хороших вещей Рембрандта и вдруг в музее в Амстердаме вижу всего пять картин, из которых только две действительно прекрасны, остальные же ничего особенного из себя не представляют. Я все время вспоминаю и удивляюсь, как много у нас в Эрмитаже чудных портретов Рембрандта. Хотя, собственно, это история не новая…
Чего здесь в галереях много, впрочем, и в других тоже, это маленьких голландских картин, между которыми попадаются действительно замечательные. Да, но что всего занимательнее — так это то, что ты видишь на картине, ты видишь на улице или за городом. Те же города, те же каналы, те же деревья, по бокам, те же маленькие уютные, выложенные темно-красным кирпичом невероятно чистенькие домики с большими окнами, с черепичной красной крышей, вообще тот же самый пейзаж: с облачным небом, гладкими полями, опять-таки изрезанными каналами, с насаженными деревьями, с церковью и ветряною мельницей вдали и пасущимися коровами на лугу. Просто удивляешься, как умели тогда голландцы передавать все, что видели.
Я не говорю про лица, ты опять-таки можешь их в натуре встретить. Многое и в костюме уцелело. Головной белый убор почти не изменился. Вообще Голландия не изменилась за эти два столетия, это-то и делает то приятное впечатление… В Амстердаме, представь, я был в той самой португальской синагоге, где произошла известная история с Акостой…»
Серов так ясно представляет себе в эту минуту врубелевский этюд декорации «Уриэля Акосты».
Из Голландии художники заехали в Бельгию. В Антверпене в это время была открыта всемирная выставка. Бесконечные машины и витрины с колониальными товарами утомили и раздосадовали Валентина.
После Антверпена удалось заглянуть в Брюссель, Гент, Брюгге. Оттуда Серов поехал назад в Мюнхен к матери. Из поездки он вез с собой множество рисунков и набросков, копии с Рубенса, Тенирса, несколько мало удачных подражаний старым мастерам и превосходную акварель — вид Амстердама из окна гостиницы. Одна эта работа стоила всего, сделанного за лето. Эта небольшая вещь была произведением зрелого мастера-акварелиста.
· · ·В Мюнхене шел цикл вагнеровских произведений. Мать таскала Валентина с собой то в театр, то в концерт. Это, конечно, выбивало из работы, мешало кончить «Портрет юноши» Веласкеза, за который Серов снова взялся. Но в конце концов полотно готово. Копию можно было считать совершенной. Самому же Серову она была не мила. Его надежда, что, работая над Веласкезом, он хоть как-то сумеет понять, в чем тайна очарования, в чем тайна живописи старых мастеров, не оправдалась. Тайны он не постиг. Может быть, едва-едва прикоснулся к ней.
После Мюнхена Серовы проехали в Дрезден посмотреть знаменитую галерею. Назад в Россию возвращались через Берлин. Опять же с той целью, чтобы побывать в музеях. Серов о Дрездене пишет Леле Трубниковой: «Какая там галерея прелесть — когда-нибудь попадем туда вместе». То же и о Берлине: «В Берлине опять-таки нашли такую галерею и такую греческую скульптуру, что мое почтение, — это мы тоже когда-нибудь увидим».
Только в конце августа Серовы добрались до Москвы.
После подтянутости европейских городов, после ослепительной чистоты голландских улиц и домов — пыльная, разбросанная Москва с едва замощенными улицами, с провинциальными палисадниками, с гармошкой, с семечками. И рядом с этим милый сердцу абрамцевский народ, ставшее еще более разнообразным мамонтовское общество.
Не успели Серовы кое-как устроиться в дешевеньких номерах, как явился с визитом веселый, живой, очаровательный Савва Иванович. Поцеловал ручку Валентине Семеновне, пошутил над ее озабоченным видом, рассказал несколько новостей, а затем рванулся к Антоновым папкам, альбомам. Пофыркал, восхитился, вспомнил, как сам разъезжал по местам, с которыми познакомился Антон, и, наконец, заявил:
— Готовь краски. Я тебе такую модель нашел — погибнешь! Красавец! Восток, нега, талант! Женщины пропадают от одного взгляда!..
Антон усмехнулся, но. понял, что за иронией Савва Иванович скрывает искреннее восхищение. Очевидно, действительно человек необычный. Не зря Мамонтов считается первым на Москве ценителем талантов и красоты. Уж он не ошибется!..
Моделью, которую обещал Мамонтов, оказался молодой певец испанец Антонио д’Андрадэ, выступавший в мамонтовской «Частной опере». Мамонтов тут же потащил Антона в свой театр.
Помещалась «Частная опера» в большом неуютном, сараеобразном театре, выстроенном с чисто коммерческими целями купцом Гаврилой Солодовниковым, владельцем самого большого московского пассажа. Это помещение на Большой Дмитровке позже, в наше уже время, стало филиалом Большого театра. Зал этот в Москве не любили, и потому с таким трудом «Частная опера» Мамонтова завоевывала популярность. Качество ее постановок, декорации, костюмы, не говоря уже об актерах-певцах, — все это было значительно выше того, что могли показать императорские театры. И все же первое время публика не понимала замыслов организатора нового театра, на русские оперы вообще почти не ходила, на иностранные ходила с опаской. Пока публика «приучалась» к театру, Мамонтову пришлось приглашать гастролеров. В первый же сезон были приглашены братья д’Андрадэ и любимица московской публики Мария Ван Зандт.
