Алексей Варламов - Пришвин, или Гений жизни: Биографическое повествование
Женщина гуляла с пятилетним мальчиком и тоже узнала своего бывшего соседа. Это была мать героини «Голубого знамени» — Софьи Васильевны Ефимовой, прелестной остролицей Козочки, — некогда мечтавшая отправить свою дочь под венец с именитым жильцом, и ее внук, Козочкин сын.
— Приходите вечером, Соня будет рада вас видеть.
И город в одночасье для него переменился, ожил и снова стал родным и узнаваемым.
Пришвин застал свою старинную приятельницу в положении жалком и неприглядном. Оказалось, что его «тюремная невеста» пережила кратковременную, но сильную любовь к некоему Сергею, побывала замужем, но мужа своего не любила, была как женщина им не удовлетворена, долго не могла забеременеть, а когда по настоянию мужниной родни после долгих мучений произвела на свет сына, то супруга своего прогнала и стала одна воспитывать ребенка.
Михаил Михайлович был настроен на романтическое приключение с молодой одинокой женщиной, однако роман у них вышел по-петербургски декадентский и чуть извращенный:
«Она сидела у меня на постели, почти голая, я подошел к ней, обнял ее, хотел сказать, но не мог, от нее не было тока. Я сказал: „У тебя, Козочка, тело розовое, а бывает голубое“. Она ответила: „У меня есть и голубое“, — и открыла мне ноги выше чулок…»
Дальше этой странной сцены их отношения не пошли. Пришвин если не взял свою знакомую на содержание полностью, то принялся помогать отчаявшейся молодой женщине и деньгами, и советами. Он послал несколько детских книжек ее сыну и взрослых — ей самой, чтобы она поняла его душу, советовал ехать отдыхать летом в Крым и не советовал выходить замуж за студента, но искать человека, который полюбил бы ее сына, и, пожалуй, примеривался к этой роли сам. Однако не забывал и о литературе, и его творческие рассуждения применительно к новому сердечному увлечению выглядят несколько цинично, равно как и вся последующая история с Софьей Васильевной, но — из песни слов не выкинешь, и для того, чтобы понять, что значила для Пришвина «неоскорбляемая часть его души», одно из ключевых понятий его мировоззрения в тридцатые годы, надо иметь представление и о части оскорбляемой.
«Этот опыт показал, что я в свои 55 лет в состоянии сорваться с места и пустить все кувырком. В дальнейшем надо добиться в себе спокойствия, но все-таки не дойти до полного охлаждения. У нас с ней будет обмен: она мне даст материал сокровенной жизни женщины, а я ее буду поддерживать материально, и нравственно. Все произошло потому, что я кончил „Кащееву цепь“ и расстался навсегда с „Инной Ростовцевой“ — то было так давно! это ближе, но тоже давно, и так она стала на место ее.».
Козочке предстояло сыграть роль новой пришвинской пассии, причем, поскольку они были разделены расстоянием меж двух столиц, роман намечался в эпистолярной форме, как обмен признаниями. Забегая вперед, скажу, что затмить образ Варвары Петровны Софье Васильевне не удалось, и дело не в особенностях двух женщин, а в характере самого Пришвина.
Он написал ей несколько очень откровенных, изобилующих интимными деталями писем, звал Снегурочкой, утешал и дарил «ключики к своей душе» и самому «тайному шкафчику». В этом было нечто болезненное, эротоманское, пусть еще не старческое, но более свойственное пожилым мужчинам (хотя Пришвин физически был очень крепок), и все же главное — то, что духовным усилием Пришвин свое влечение сумел преобразить и высказать несколько важных и трезвых мыслей о зрелом понимании любви, корректировавших его и былые, и совсем недавние представления об эротических токах и психологически подготавливавшие к тому, чтобы однажды встретить любовь цельную:
«Мне бы хотелось иметь такую любовь, в которой идеальная была святая брачная ночь, восторг участия в творчестве жизни… Знаю, что осуществление такого идеала может быть не к лицу мне и даже недостижимо. Но что из этого? я говорю только о свете моих отношений к женщине. Мне понятнее, правдивее, честнее и даже святей моя дружба с женщиной, если я не скрываю от себя, что она держится силой моего идеала брачной ночи с ней».
Эти строки были адресованы Софье Васильевне, но относились они не к ней. Козочка была явно героиня не его романа, и очень скоро трезвость возобладала:
«Вчера на ночь здорово поругались с Павловной, и она мне бросила: „Так что ж, ищи молодую жену!“ В сердцах я стал думать о Козочке: вот возьму и уйду к ней. Это отлично меня отрезвило: Козочку женой трудно себе представить. А Е. П. — это коренная женщина, и едва ли мне от нее куда-нибудь уйти… Козочка — существо для путешествий…»
Финал этого короткого романа был не менее печален, чем разрыв с Коноплянцевой, и в итоге — осадок и горькое чувство:
«В течение этих последних двух месяцев пережил чувство к Козочке от „острой жалости“ к ней с сопровождающей способностью подвига к ней для спасения женщины „другом“. Этот подвиг выразился в посылке денег и нескольких поэтических писем. Вместо встречи и удовлетворения чувства в половом общении довольствовался ея глупенькими письмами, после чего как реакция на „острую жалость“ и „спасение“ явилось скрытое презрение к ея предшествующему нашей встречи поведению».
Чем она заслужила презрение, останется тайной навсегда, но Козочку больше он искать в Ленинграде не станет. Поразительное, но, видимо, неслучайное совпадение: на следующий день после этой подводящей черту записи на Кузнецком мосту Пришвин столкнулся с Софьей Павловной Коноплянцевой.
«Затащила меня во двор. Едва от нее вырвался! Зовет ужасно к себе, уверяет, что у нее никаких претензий кроме дружбы. Знаем мы эту дружбу! А ведь когда-то переживал с ней всю „комедию любви“».
И в той, и в другой любовных историях сказалась тоска Пришвина по настоящей женщине-другу, которая сумела бы его понять, слиться с ним в некое «мы», и эти затертые слова о слиянии не были пустыми: «Горе мне, что ни одна из встреченных мною женщин не оставляет во мне после всего уважения к себе, ни одна не вошла в лабораторию моих сочинительств, как помощница…»
Но до встречи с помощницей надо было ждать долгих двенадцать лет, мучиться в одиночестве, в тоске непонимания, искать утешения в охоте, однако без этих историй, без необходимого всякому человеку житейского опыта и жизнь Пришвина, и более поздняя его любовь к Валерии Дмитриевне, заставившая его иначе взглянуть на свою судьбу —
(«Мне самому стыдно вспомнить о том, как я думал о любви до встречи и последующей жизни с Л.»),
— а самое важное — тоска, которая гнала его в литературу, страдание души, его «Жень-шень» и «Фацелия» — были бы не до конца понятыми да и просто не осуществимыми.
