Борис Соколов - Михаил Тухачевский: жизнь и смерть «красного маршала»
Я вовсе не хочу сказать, что советская армия не знала подобной системы хозяйственного откомандирования штыков и сабель. Более того, я уверен, что так и было. Тем не менее… дисциплина у нашего противника была чрезвычайно жесткой, часто даже жестокой, а меры, предпринимаемые для ее поддержания, настолько суровыми, что, думаю, неприятельскому командующему не было необходимости производить такие грустные расчеты, какие делал я».
Пилсудский признался, что сильно завидовал командиру одной из советских дивизий, который сумел увеличить ее боевой состав за счет обозников и тыловых команд. В польской армии припомнить подобного маршал не смог. Он показал, каким образом подсчитывал количество своих войск и воск противника. По показаниям пленных оценивалась численность эскадронов и рот, а на основе этого — батальонов, полков и дивизий. Другой способ заключался в определении общего числа тех, кого удалось поставить под ружье, а потом в установлении примерного процента тех, кого реально можно было послать в бой. Этот процент, по расчетам Пилсудского, для польской армии составлял не более 12–15. Пилсудский следующим образом объяснил, почему так произошло: «Неблагополучное состояние нашей военной организации было следствием чрезвычайно поспешного и неорганизованного формирования нашей армии, которое мы начали только в 1918 году, и притом практически с нуля (Красная Армия находилась абсолютно в таком же положении. — Б. С.)… Представители нашей военной администрации всеми силами избегали, как какого-то греха, применения строгих дисциплинарных мер… Такое очевидное послабление в отношении тыловой работы приводило в итоге к тому, что огромная часть человеческого материала протекала у администрации между пальцев. Я всегда смеялся, что мы не можем избавиться от добровольческого характера армии, так как у нас воюет только тот, кто хочет, или тот, кто дурак».
Польский «верховный вождь» полагал, что в Красной Армии процент бойцов по отношению к общему числу едоков, из-за более жестких дисциплинарных мер против дезертиров и уклоняющихся от участия в бою, был существенно выше, и оценивал его до 25 процентов. Поскольку в составе Западного фронта в августе 1920 года числилось около 795 тысяч человек, то на период Варшавского сражения Пилсудский оценивал силы Тухачевского в 130–150 тысяч бойцов, а противостоявшие им польские войска — в 120–180 тысяч. Такая оценка кажется ближе к истине, чем та, что содержится в «Походе за Вислу». Вспомним, что тот же Будберг сетовал в период тяжких поражений колчаковских армий: «В неуспехе фронта виноваты те, которые позволили армии распухнуть до 800 тысяч ртов при 70–80 тысячах штыков…» Совершенно невероятно, чтобы во время победоносного марша на Варшаву Красная Армия имела столь ничтожную долю штыков и сабель, как и подвергшаяся разгрому и стремительно разлагавшаяся армия адмирала Колчака. К тому же после варшавской катастрофы более 80 тысяч человек из состава Западного фронта попали в польский плен, а еще более 40 тысяч оказались интернированы в Восточной Пруссии. В основном это были те, кого на военном жаргоне именуют штыками и саблями — тылы-то ведь успели убежать за Западный Буг и спастись. Кроме того, многие бойцы и командиры нашли смерть в бою, а некоторой, хотя и небольшой части боевых подразделений Западного фронта удалось избежать гибели. Каким же образом взялось свыше 100 тысяч пленных и интернированных, если, по уверениям Тухачевского, его фронт располагал всего 70000 штыков и сабель? Нет, по всей вероятности, в Варшавском сражении силы противников были равны. Не исключено даже, что Тухачевский имел небольшое численное превосходство, но оно никак не могло ему помочь. План Пилсудского заключался в том, что польская ударная группа последовательно громила красных по частям, оказываясь в каждый данный момент сильнее противостоявших ей войск: сначала Мозырской группы, а потом — разрозненно вступавших в бой дивизий 16-й армии.
Войска, наступавшие с рубежа реки Вепш, были лучшими в польской армии. 1-ю и 3-ю дивизии легионеров развернули из бригад легионеров, сформированных Пилсудским в составе австрийской армии в начале первой мировой войны. Их костяк составляли закаленные бойцы, с большим боевым опытом. Две другие дивизии, 14-я Познанская и 16-я Поморская, в значительной степени были укомплектованы кадровыми унтер-офицерами и солдатами германской армии, также прошедшими войну. Как отмечал польский военный историк капитан Генерального штаба Адам Боркевич, «обе эти дивизии… характеризовало воспитание на немецкой тактической доктрине, а именно: сплоченность в бою, обеспечение себе условий и средств боя…». Теми же качествами обладали и дивизии легионеров. Кроме того, польские войска были охвачены патриотическим подъемом и на Красную Армию смотрели как на наследницу царской, стремящуюся поработить Польшу.
Иные настроения господствовали в войсках Тухачевского, даже в самом боеспособном из них — 3-м конном корпусе. Сражавшийся в его рядах П. М. Давыдов, в ту пору командовавший бригадой, вспоминал, как начальник 10-й кавдивизии Томин докладывал Гаю: «Три полка моей дивизии в ходе утреннего боя с конниками первой польской армии откатились без моего ведома на пятнадцать верст к пограничной деревне Ленчик и ушли к немцам… Со мной осталось всего четыреста бойцов и командиров». Легкораненый комиссар корпуса Постнов вместе с политотделом присоединились к остаткам одной из стрелковых дивизий и перешли прусскую границу. Томин так рассказывал о состоянии и настроении своих бойцов: «После сегодняшнего боя моих полков и их позорного бегства за границу я не верю в наши возможности догнать фронт. Кони у нас никудышные, бойцы измотались и не верят нам, командирам, а верят тем, кто доказывает, что переход границы — лучший выход из создавшегося положения. Немцы разоружат нас, но не убьют, как могут сделать белополяки. Ведь наш корпус для пилсудчиков был грозой! Белополяки ненавидят нас. Помните, как поступили они, захватив в Новограде мой взвод? Все двадцать пять бойцов были убиты выстрелами в головы».
Тухачевский считал, что, если бы вовремя получил Конармию, можно было не только предотвратить разгром фронта, но и взять Варшаву. Много лет спустя он прервал вопрос одного из сотрудников штаба РККА В. Н. Ладухина о Варшавском сражении: «Не могу до конца понять, почему же вдруг в августе…» — характерной репликой: «На войне нередко случается „вдруг“. Но здесь было не совсем „вдруг“. Вы не первый, от которого я слышу этот вопрос. И всегда советую: обращайтесь, как и при всех сложных случаях, к Ленину. Ведь он ясно сказал, что мы переоценили тогда перевес наших сил. Это в равной мере относится и к главному командованию, и к командованию обоих фронтов — Западного и Юго-Западного». А в ответ на робкую попытку собеседника возразить, Михаил Николаевич продолжил: «Понимаю, вас интересуют частности. Но они неотделимы от общей причины. Командование Западного фронта, развивая наступление, имело все основания к концу лета двадцатого года внести некоторую поправку в оперативный план. Сергей Сергеевич Каменев не возражал против маневра армий Западного фронта севернее Варшавы. Он, как и я, вначале не особенно беспокоился за левый фланг Западного фронта, который предполагалось усилить тремя армиями с Юго-Западного фронта. Появление в намеченный срок даже одной Конной армии в районе Люблина сорвало бы контрудар Пилсудского…» Здесь Тухачевский ссылался на известные слова Ленина: «При нашем наступлении, слишком быстром продвижении почти что до Варшавы, несомненно, была сделана ошибка… Эта ошибка вызвана тем, что перевес наших сил был переоценен нами». Задним умом и председатель Совнаркома, и командующий Западным фронтом оказались крепки.
