Илья Дубинский - Особый счет
В выходной день, это было в конце июня, Шмидт подъехал к моему домику на легковом автомобиле. В белом, свежеотутюженном кителе, при всех регалиях — двух орденах, депутатском значке члена ВУЦИКа, в брюках навыпуск, гладко выбритый, он казался моложе своих сорока лет.
Проводив наших танкистов, уволенных в город, я возился с сыном на веранде.
Шмидт, выйдя из машины и играя цепочкой, на которой висел ключ зажигания, взял Володю на руки.
— Королевский мальчик! — восхищался комдив ребенком. — Вот и растет жених для моей младшей Сашки. Чудесная будет пара. Что? Может, не хочешь со мной породниться?
— Не рано ли свататься? — спросил я..
— Верно говоришь, — согласился Дмитрий Аркадьевич. — Меня с трех лет считали женихом соседской девочки. А вот женился на Сашке... Знаешь, что я тебе предложу, — продолжал Шмидт, опустив мальчика на траву. — Поедем к Пуще-Водице в лес — варить кашу. Вот только надо захватить с собой Затонского. Мы с ним давно сговорились. Садись, поедем к нему. И сына захвати, профессор любит детей.
С Затонским, в свое время близким к червонному казачеству, мне приходилось видеться часто, вместе бывали и на заседаниях Совнаркома. После выхода в свет «Золотой Липы» он, встречая меня, много говорил о событиях 1920 года в Галиции. Главой ее первого советского правительства — Галревкома был Владимир Петрович Затонский.
Крупнейший лидер украинских большевиков, профессор Затонский пользовался у всех нас большим уважением. Но ехать с ним, с наркомом, членом Политбюро ЦК, на пикник...
— Это мой старый друг, — настаивал Шмидт. — Хотя я на него имею зуб за старое. Весной девятнадцатого года явился ко мне в Проскуров парламентер от галицийского Главкома генерала Микитки. Как раз Пилсудский выгнал их из Львова. И был момент склонить галичан на нашу сторону. Отбил я депешу Затонскому. А он из-за каких-то принципов сорвал переговоры. Интеллигент!
— Политика повелевает, армия исполняет! — возразил я.
— Теория! — Шмидт носовым платком смахнул со смотрового окна пылинку. — Жизнь умнее теории. Ну, что? Едем?
Я согласился. Комдив сел за руль, я с Володей на коленях рядом с ним. День выдался яркий, солнечный. Сосновый аромат кружил голову.
Дорога в город пролегала по заповедному лесу. Его вековые сосны и пышные липы нависали шатрами над самой трассой. Далеко, в глубине леса, мелькали неясные очертания богатых вилл сахарозаводчиков, превращенных в детские здравницы.
Аккуратные дорожные знаки, лента белых столбов, газоны и цветы на откосах, мозаика из мелких камней, стремительный бег нарядных машин и строгие милиционеры в белых перчатках придавали автостраде торжественный вид.
Шмидт, уверенно управляя машиной, занимал меня разговорами.
— Великого человека потеряли мы, — глубоко вздохнул он. — Представь себе, со многими московскими величинами удалось мне встретиться. С Горьким нет. Очень об этом сожалею. Послушаешь умного человека, и сам кажешься значительней. Да, теряю и теряю друзей. Умер Багрицкий. И не стало хорошего друга — Сурена Шаумяна. Откуда к нему эта болезнь пришла? Белокровие! Возили его в Вену. Не помогло. Умер совсем молодым. Эх, — покачал головой собеседник, — был один человек, который мог за меня замолвить словечко, где надо, и того не стало...
— Судьба! — сказал я.
— Судьба, судьба! Скажи, это тоже судьба? Вот мы с тобой имеем революционные заслуги, партизанили в 1918 году, неплохо воевали, оба краснознаменцы — и что? В гражданскую войну я был начдивом, водил в бой десять полков, а сейчас у меня аж четыре танковых батальона. Ты был комбриг, и сейчас командуешь бригадой. Чем ты хуже Фесенко? Не мог бы быть замкомвойск? И Куркин командир бригады, а был политруком роты. Ясно, люди растут, это закономерно. Но нельзя же забывать о тех, кто имеет заслуги...
Жалобы комдива Шмидта не удивили меня. Не я один выслушивал их. Меня удивило другое — новый оттенок этих нареканий. Особенно это противопоставление меня заместителю командующего КВО комкору Фесенко. Здесь уже проявилось стремление вызвать и во мне какое-то недовольство. Но, скажу по совести, не кривя душой, мне и в голову не приходило сопоставлять себя с Фесенко или с кем-либо равным ему по рангу и по положению.
Я вспомнил недавний разговор с Кругловым. По всему было видно, Шмидт ничего не ведал о том, что происходило на Красной площади 1 Мая. Не желая расстраивать болезненно настроенного танкиста, я не стал делиться с ним услышанным от Круглова. Но он, думал я, ведь читал грозные передовицы «Правды».
Я ответил Шмидту:
— У тебя действительно большие заслуги. Куда мне? Вот почему больше, чем о тяжелой танковой бригаде, я и не мечтаю. Работа мне по душе. Благодарен за нее партии, наркому Ворошилову, Якиру. И если он находит, что Фесенко должен быть замкомвойск, а я командиром бригады, значит, так и надо...
Шмидт покосился на меня. Я иного ответа не мог дать. Он соответствовал моим действительным настроениям. И к тому же мне не понравился новый, необычный нюанс жалоб собеседника.
— Да, — продолжал он, — в Испании сейчас горячие дела. Вот куда рвется моя душа. Но я уже стар. Скорей всего — и не пустят туда...
— Это почему же? — спросил я.
— Ты что, смеешься? И тут держат за спасибо. Вот тебя пустят. Хочешь, переговорю с Семеном Урицким. Это мой дружок. Скажу слово — и поедешь. Вот ты что-то пишешь о танках. Обобщаешь опыт учений. А там у тебя будет опыт боев. Тогда и напишешь...
— Мировая революция только началась, — ответил я. — На наш век хватит. Закончу формирование бригады, а там видно будет.
— Как хочешь! А то могу поговорить с Урицким.
— Думаю, что пока нет смысла, — возразил я.
Наша машина, миновав шумный Подол, приближалась к Кировской улице. Горожане живописными группами, с радостными лицами, спускались вдоль парка к бойким речным причалам.
Мы подъехали к старинному особняку на площади, где сейчас стоит величественное здание Верховного Совета. В этом особняке жил секретарь ЦК Павел Петрович Постышев. Во дворе отдельный флигель занимал Затонский.
Профессор принял нас в полупустой, скудно обставленной гостиной. В кепке на огромной кудлатой голове, в очках, готовый к выходу, он, радушно улыбаясь, поздоровался с нами, присел на корточки, обнял моего сына. Узнав, что его зовут Володя, потрепал по щечке:
— Будем знакомы, тезка! Это твой, Митя? — спросил он.
— Что? Склероз? Я же тебе говорил, Владимир Петрович, что у меня невеста. А это жених. Вот его папаша, — Шмидт указал на меня.
— Виноват, Митя! Старость подходит. Забывчивость.
