Тамара Сверчкова - Скальпель и автомат
7 марта. Надо идти, нас ждут жители деревни. Утро светлое, ветреное. Всю ночь ветер рвался в затянутую палаткой дверь. Холодно. Забежал Сережа Анненков: «Лейтенант Корсакова, к начальнику госпиталя! Быстро!» Майор Шафран сидит за столом, в комнате окна забиты — тепло.
— По вашему вызову явилась!
— Являются только привидения!
— По вашему приказанию прибыла!
— И где вы только пропадаете? Где смертный медальон?
— Сейчас принесу!
Забыла выполнить приказ, иметь гильзу от патрона с адресом («медальон смерти») и всеми данными. Бегу за дом, в поле. Ветер бьет в лицо, рвет полы шинели. Налетела тучка, мелко сеет холодный дождик. Утро стало серое. Добегаю до туалета. Прицелилась к куче навоза — паф! А из туалета крик: «Ай! Ай!» Подхватила гильзу, бегом в дом. Написала по форме адрес, звание, п/почта 24708, адрес мамы. А еще… «Я партии, Сталину, верно служу, дела мои строго проверьте, и если достойна, партийцем прошу считать меня в случае смерти». Расписалась, положила в гильзу. И пошла с сестрами по черным оттаявшим полям, по раскисшим дорогам к сожженным деревням искать еще живых людей. Ветер то разгонит тучи и выглянет солнце, то тучки брызнут дождем.
Глава XIII
На польской земле
27 марта 1944 года получила приказ труднее трудного. Назначена старшей по эвакуации на участке дороги и деревни. Комиссия из Москвы под руководством генерал-майора Горбина Николая Михайловича открыла лагерь смерти под Озаричами (рядом деревни Дерть, Погорелки, Подосиник). В лесу на болотах, за колючей проволокой на мерзлой земле сидели, лежали на трупах, метались в бреду, умирали старики, женщины, дети без пищи и воды. Подходы к ним с наружней и внутренней сторон были заминированы. Ямы и рвы вокруг забиты трупами. Живые лежали среди мертвых и умирающих. Представитель Правительства Белорусской ССР Грекова Н.Г. наладила эвакуацию из лагерей. Эшелон теплушек стоит на железной дороге. По дороге, раскисшей от тающего снега, идут, бредут из последних сил выбиваясь, старики и старухи, поддерживая друг друга. Несут на руках страшно худых детей. У большинства обморожены ноги, больные легкие, желудочные заболевания. Одежда вонючая, лохмотьями висит, в нечистотах. Грязные обветренные, замученные лица, красные воспаленные глаза слезятся. Всякие насекомые, часотка. Всех здоровых с 10 до 40 лет угнали в Германию на работу, разъединив семьи, отобрав детей, искалечив жизни.
Идут, несут печаль почерневшие люди. Плачут горем глаза, видевшие страшные картины зверств захватчиков. Этого не забыть! Мое задание — обнаружить тифозных и очень тяжелых больных, сдавать в больницу. Здоровых сажать в теплушки, кормить и отправлять в тыл страны. Здоровых-то не было. Навидались мы горя, наслушались страшных историй. Мое внимание привлекли седой старик и три оборванных худых, как скелеты, старушки. Идут медленно, как само горе. Старик несет худенького мальчика лет девяти. Личико его, видно даже через грязь, красно от температуры, дышит тяжело, в забытьи. Старичок идет уверенно мимо меня и несет его в теплушку. «Товарищ!» Он вздрогнул, но глаз не поднял. «Ребенка в больницу нужно!» Он смотрит, повернув голову, загораживая ребенка. В глазах горе… Сухими губами тихо произнес: «Пук! Пук!?» «Что вы, отец, — кричу я чуть не плача. — Очнитесь! Вы свободны. Мы привезем ребенка по вашему адресу. Я напишу направление?» «Нет! Нет!» — мотает он головой. «Я обещал, он должен жить!»
Фамилии детей не знают. Дети сами не говорят. Худые, голодные, грязные, немытые, больные, тихие, как старички. Меня отвлекли старушки. Одна оказалась в обмороке. Пока я занималась ими, у старика исчез больной мальчик. Странно! Никто ничего не видал. Вот это конспирация! Оказалось, никто не знает, чей это ребенок. Если детей отправляли в лагерь, значит, родители отправлены в Германию. Детей брали старики. Если старики не выдерживали лагерной жизни и умирали или были убиты палачами, дети передавались другим. Никто не знает имен. В больницу положить удалось немногих, самых слабых. Пока я писала направление старушке с признаками воспаления легких, шедший с ней ребенок исчез. Я обернулась — нигде не видно. Спрашиваю, где ее ребенок. «Не было у меня детей, возраст не тот!» — тяжело дыша, сказала она. Доложила старшему врачу о том, что в состав попали тифозные. «Не беспокойтесь! Все идет хорошо! Там есть врачи, они определят и решат!»
Ночи и дни летят незаметно. Устали мы, с ног валимся, но надо быстро работать, дезинфицировать.
31 марта. Чуть рассвело. Мои сапоги совершенно развалились и разбухли, не просыхают. Госпитальный сапожник посмотрел, покачал головой: их уж не починишь. И куда старшина Горбунов смотрит? Слышу, политрук Австриевская орет что-то во все горло, идет к нам. Неужели с нами пойдет по деревням? Вот чудеса! Подошла, плеткой по новеньким сапожкам хлопает: «Где Сычева Тамара?» Это малышка, которую госпиталь взял в Нижних Деревеньках. Целыми днями до ночи мы ходим по разбитым дорогам в далекие деревни с одним именем — «мин нет». Приходим голодные, замерзшие, еле на ногах держимся. «Не знаю, где воспитанница Сычева!» «Никогда ничего не знаешь!» — плетка взмахивает и хлещет начищенные голенища сапожек на каблучке, рука нервно дергает кобуру пистолета. Я стою и думаю: спросила бы про больных, тиф, названья разбитых деревень, фамилии живых жителей, сколько в инфекционный госпиталь направлено, сколько пришло обратно в деревни, что им нужно, сколько их — все знаю. Но ее занесло. Выглядывают и исчезают сестры, стараясь не попасть на глаза.
— Идите!
— Есть!
Оказалось, нашу девочку артиллеристы в гости пригласили, пока затишье, да и голодно у нас. Но попало мне.
1 апреля — годовщина ХППГ 3574. Налетела тучка, ветры крутят и сбивают с ног, слепят хлопья снега, и за несколько часов большие сугробы легли на землю. Маленькая дочь полка Тамара Сычева простудилась — ангина. Артиллеристы остановились с марша в залатанном красном уголке госпиталя. Баянист играл танцы и песни. «Откуда, землячка?» «Из Ногинска!» «Старшина! Какие города поминали фашистские брехатели?» Пожилой усатый старшина, помолчав, сказал: «Смели Электросталь и Ногинск, а остальное забыл». Я вышла на улицу. Ветер гнал низкие тучи, и снежные простыни плотно укрывают уже оттаявшую землю. Воет порывами, свистит, снегом кидает в лицо, за воротник, в рукава шинели. В душе моей тоска. Милый старый Ногинск! Неужели ты сметен с лица земли? Родные, знакомые, близкие сердцу места и могилы… Вот и опять я плачу: «Мама! Милая мама!» В ревущем вихре не слышен мой крик боли и тоски… «Мама. Милая мама…»
Дней через 25, в теплый солнечный день я получила письмо от мамы. Город цел, но там, где я работала до войны, был взрыв такой силы, что у нас дома вылетели все стекла. Ну и брехатели! Да и я хороша! Поверила. Радостно мне. Много ли надо воину? Получила сапоги.
