Виктор Степанов - Юрий Гагарин
На третий же день войны, когда в сторону Мурманска летел «Хейнкель-111», Сафонов на своем И-16 поднялся наперехват. Маскируясь в солнечных лучах, он набрал высоту и стремительно пошел в атаку. С немецкого самолета по нему ударили из пулеметов, но он не отвернул, пошел на сближение, открыл огонь и сбил стервятника. Фашисты боялись Сафонова. Завидев его машину, они открытым текстом испуганно передавали по радио: «Ахтунг! Ахтунг! В воздухе Сафон! В воздухе Сафон!» По пять-шесть вылетов в день. Летчики спали прямо под крыльями самолетов, подложив под голову парашюты.
«В бою нельзя горячиться, если действовать безрассудно, не спасут ни опыт, ни высокие летные качества машины… Главное — хладнокровие, трезвый расчет, уверенность в своем превосходстве над врагом. Навязывайте противнику свою волю, и тогда победите!» Это завет Сафонова. Только в первые три месяца войны летчики его эскадрильи сбили 49 вражеских самолетов. Пятнадцать из них уничтожил сам командир. Сафонов командовал уже авиаполком, когда вылетел в последний свой бой. Нашим летчикам приказано было прикрывать конвой, шедший в Архангельск. Сорок пять «юнкерсов» налетело на корабли, им наперехват устремились три истребителя. Сафонов атаковал одного торпедоносца, второго, третьего, расстреливая их в упор, а когда стал преследовать четвертого, под ним, невидимый на фоне волн, пронесся другой самолет врага, и воздушный стрелок «юнкерса» успел дать пулеметную очередь… «Подбил третьего… Мотор… Ракета…» Последнее слово, услышанное на командном пункте, было условным извещением о неизбежности вынужденной посадки. Корабельные сигнальщики видели, как самолет Сафонова, теряя высоту, планировал в направлении миноносца «Куйбышев», но не дотянул примерно двадцать кабельтовых, упал в море и скрылся в волнах.
Но бой был выигран! Трое против сорока пяти! Расшвыряв бомбы куда попало, фашистские самолеты ушли восвояси, не потопив ни одного транспорта. Два часа эскадренный миноносец «Куйбышев» искал Сафонова в море и не нашел. Двести двадцать четыре боевых вылета, более тридцати сбитых вражеских самолетов — отважный летчик был посмертно награжден второй медалью «Золотая Звезда». Он был первым, кому во время войны это высокое звание присвоили дважды.
Курзенков. Тоже гроза для фашистов, и его однажды подбили. Он выбросился с парашютом: купол раскрылся, но тут же вдруг оторвался и стал удаляться — осколками снаряда перебило силовые лямки, они не выдержали рывка, оборвались. Летчик падал, мучительно сознавая неотвратимую смерть, сейчас удар о гранит… Он очнулся от невыносимой боли, изо рта шла кровь, а когда сознание начало проясняться, понял, что уцелел случайно, ибо упал на скалу сопки под скользящим углом и угодил в глубокий сугроб.
«Мы находились на передовом форпосте северных рубежей нашей Родины, — писал Юрий Гагарин, — и нам следовало быть такими же умелыми, отважными летчиками, как Борис Сафонов, Сергей Курзенков, Захар Сорокин, Алексей Хлобыстов и многие другие герои Великой Отечественной войны — наши старшие братья по оружию».
Теперь он тоже чуть ли не каждый день уходил в бой, правда, пока учебный. «Противник» — Васильев. Учитель вызывал на поединок ученика. Виражи, виражи, виражи. Но вот оно, вот мгновение — машину Васильева, кажется, можно поймать в перекрестье прицела, но, будто почувствовав острые взгляды Гагарина, он вводит машину в крен, стремительно уходит и опять вонзается в высоту. Теперь и сам начинает атаку, делает левый боевой разворот, заходит в хвост машине ученика, своего «противника». Но самолета Гагарина нет, он растворился. Куда отвернул? Васильев оглядывается и слышит в наушниках бодрый, с веселыми нотками голос: «Атакую! Держитесь!» Васильев пытается ускользнуть, и это вроде ему удается, но на земле фотопленка безжалостно фиксирует поражение.
Немного смущенный командир хлопает по плечу:
— Молодчина! Хорошо, что не копировали, искали себя. Это и спасло вас от проигрыша. Одним словом, Гагарин, победа за вами…
— Как учили…
Небо, полярное небо теплеет, может быть, оттого, что так радостно на душе. Небу нужна земля. На земле нужен дом, своя родимая крыша. Валя приехала в августе 1958-го, шли по улочке городка с тяжелыми чемоданами, но не ждал, не встречал их родной порог. Может, и не надо было жениться, а холостяковать, как другие, ну, к примеру, как тот же неунывающий Дергунов. Юрий не мог без очага, ему нужно было дыхание теплых стен, близость самых преданных в жизни людей. Он привел жену во времянку: такая же молодая семья уехала в отпуск и доверила им свою комнатенку. Конечно. это не то, что хотелось бы. Но вот на стол постелена кружевная скатерка, на тумбочке — знакомая салфетка в цветочках. Шагнули друг другу навстречу, обнялись. Валя оправдывает смущение мужа, его неловкость, что не смог подготовиться к встрече:
— Ничего, Юраша, потерпим. Как говорится, с милым рай в шалаше…
Да, полярное небо становилось роднее. Спасибо вам, наземные службы, за помощь, оказанную при посадках. Но разве не слышен в наушниках другой, призывающий, зовуший к спокойствию, желающий благополучной посадки голос — голос Валюши, жены. Сколько раз словно окликала она его в тумане, во мгле.
Валя иногда приходила его встречать. Юрий сердился, заставая жену у шлагбаума КПП, а она продолжала приходить, и однажды, почудилось, видел ее чуть ли не на аэродроме. Выговаривал: «Тебе что, нечего делать? Боишься, что разобьюсь. Ты только взгляни, какая надежная техника! Это же чудо, а не машины». А про себя радовался: «Замечательно, когда тебя вот так преданно ждут». «Понимаешь, Юра, у меня есть слово, договоренность с твоим самолетом и небом», — то ли в шутку, то ли всерьез объясняла задумчиво Валя. В такие минуты Юрий улавливал грусть и тревогу в ее карих глубоких глазах.
Но вот и своя комнатушка. Своя! И сразу в северный городок, в гарнизон переселилась частичка забываемого Оренбурга, а может быть, Гжатска. Приметил — занавески на окнах такие же, как в Оренбурге, наволочки на подушках похожи на гжатские, и еще что-то едва уловимое, близкое, такое, что после полета хочется лечь и лежать, как мальчишка, ожидая: Валя пройдет и коснется его головы ласковой теплой рукой. И потаенно, с удивлением и надеждой отцовства, взглядывал, как в ней нарождается новая жизнь. Интересно — девочка или мальчик? Он загадал девочку.
Нет, брат, вставай, вставай! Пора наколоть, принести дров, подтопить печку: теперь их в комнате трое, и этот невидимый третий дороже, роднее всего. Надо сходить за водой или «по воду» как поправляла, бывало, в Клушине мать. До краев наполнить кадушку, Вале теперь тяжело.
Вторая полярная ночь, как туча, опускалась за сопки. Какой незаметной прошла она с Валей! Коротали ее — дыханье в дыханье. Напеременки читали Сент-Экзюпери, словно угадавшего и открывшего им их же собственный мир. Слиянность дома, неба и самолета. Как будто они были соседями с этим французским летчиком и тот вылетал с Юрой крыло в крыло.
