Аркадий Арканов - Вперёд в прошлое
– Виардо?! – насторожился Тургенев.
– Блондиночка.
– Она, – мрачно произнес Тургенев. – Вот скотина!
– Ну, туда-сюда, – продолжал Байрон. – Гёте насосался и начал танцевать с телками, а я, значит, переводчицу стал утешать этим самым «Мозельским», черт бы его побрал, и так наутешался, что, веришь, не помню, как отрубился. Очнулся в ванне, весь мокрый. Выхожу – уже утро. Державин в сосиску. Я на балкон, а там почему-то лошадь стоит. Хотел оседлать, в стремя не попал, и – с балкона... Хорошо, хоть второй этаж был... А все с «Мозельского»!
– Да-а, – сочувственно сказал Тургенев, – мешать – дело последнее.
– Выбрали, мальчики? – спросила подошедшая официантка Люба.
– Значит, так, Любаня, – весело потирая руки, начал Тургенев. – Маслица... И триста водочки.
– И еще бутылочку, чтоб потом недозаказывать, – уточнил Байрон.
– Жора, – неуверенно сказал Тургенев и положил Байрону руку на плечо.
– Спокуха! – сказал Байрон. – Я ставлю. Сегодня аванс получил за «Чайльд-Гарольда».
Байрон царским движением опустил руку в смокинг где-то в районе сердца, но денег при этом не показал.
В этот момент в ресторане появился высокий худой человек с большой черной бородой. Его опытный охотничий взгляд заскользил по столикам и зафиксировался на Байроне. Быстро прикинув что-то в уме, бородатый прицельной походкой направился к роялю.
– Здорово, мужики! – бодро крикнул он.
Тургенев молча кивнул, а Байрон почему-то полез в карман и достал газету. Бородатый некоторое время постоял возле столика и обратился к Байрону:
– Жора! Ты не можешь одолжить пятьсот рублей на полгода?
– Откуда у поэта такие деньги? – ответил Байрон, делая вид, что читает газету.
– А рубль до завтра? – спросил бородатый.
– Меня сегодня Ваня кормит, – сказал Байрон и многозначительно подмигнул Тургеневу.
– Мне вообще-то пятерку Герцен должен, – без особой уверенности промямлил бородатый, – но он в Лондоне...
– Взыщи с Огарева, – посоветовал Байрон.
– Неудобно, – сказал бородатый. – Он с бабой сидит.
– Возьми у Алябьева, – предложил Байрон. – У композиторов до хрена денег... Представляешь, Ваня, он с одного только «Соловья» по восемьсот в месяц стрижет!..
– Пожалуй, и вправду возьму у Алябьева, – сказал бородатый, но с места не сдвинулся, а почему-то сел рядом.
– Познакомься, Ваня, – с тревогой взглянув на бутылку, произнес Байрон. – Это Аксаков. Прозаик.
– Выпьете с нами? – осторожно спросил Тургенев, ища глазами чистую рюмку.
– Можно отсюда, – сказал Аксаков, пододвигая Тургеневу фужер.
Когда фужер наполнился до краев водкой, Аксаков сказал:
– Хватит.
Байрон заказал еще двести пятьдесят, и в этот момент в зале появился Гоголь. На нем не было лица.
– Коля! – закричал Аксаков. – Коля! Давай сюда!
Гоголь подошел и мрачно взглянул на сидевших.
– Садись, Коля! – кричал Аксаков. – Это мои друзья! Тургенев и Байрон.
Гоголь сел.
– Ваши «Записки охотника» – сплошное паскудство! – закричал он на Тургенева. – Помещик не имеет права знать народную душу!
– А вы мое «Накануне» читали? – аккуратно спросил Тургенев.
– А я не читатель! – рявкнул Гоголь. – Я писатель! Понял?!
– Чего ты, Коля, завелся? – стал успокаивать Гоголя Аксаков. – Свои ребята. Ваня из Спасского-Лутовинова, Жора из Англии...
– А это ты видел? – заорал Гоголь и ударил кулаком по столу.
Он поспешно достал из портфеля и положил на стол вчетверо сложенный лист бумаги. Аксаков развернул лист и прочитал:
– «Письмо Белинского Гоголю»? Григорьич?.. На тебя бочку катит?!
В это время от соседнего столика к ним подошел аккуратно одетый Добролюбов.
– Безобразие! – произнес он поставленным голосом. – Не дом, а конюшня! Весь день работаешь, устаешь, приходишь отдохнуть, а вместо этого мат, как на вокзале!
– А что ты такого написал, что уже устал? – отрезал Аксаков.
Добролюбов пожал плечами и пошел жаловаться дежурному администратору – княгине Эстерхазе.
Подсеменил совершенно бухой Гнедич и сел мимо стула. Встал и снова сел мимо стула. Наконец сел на стул. И упал.
– Сочинил эпиграмму на Гоголя! Хотите? – затараторил Гнедич и, не дав никому опомниться, выпалил:
До середины Днепра
Долетит редкий птиц.
Любит Моголь с утра
Гоголь из двух яиц!
Подошла официантка Люба и зашептала на ухо Байрону:
– От столика у окна вам, Жорж Гордонович, просили послать две бутылки шампанского. Не велели говорить, от кого, но я скажу: там Руставели гуляет...
– Могу примазать, – затараторил Гнедич. – Если послать Руставели две бутылки, он в ответ четыре пришлет. Мы ему – четыре, он нам – восемь. Можем нажиться!
– А если он не пришлет, кто платить будет? Пушкин? – мрачно спросил Тургенев.
– А вот есть эпиграмма на Руставели, – пискнул Гнедич. – Хотите?
Господа! Не удивитесь!
Есть в Тбилиси речка Кура.
Ах ты, витязь! Ах ты, витязь!
Ах ты, витязь! Ах ты, шкура!
– Парни! – сказал Тургенев. – Предлагаю выпить за Байрона – талантливого поэта и моего друга!
– Ваня, я – пас, – сказал Байрон. – Мне надо позвонить...
И Байрон тяжело поднялся из-за стола.
– Бабки оставь! – строго произнес Тургенев.
– Старик, что за шутки? – обиделся Байрон.
– Оставь деньги! – строго повторил Тургенев.
– Ваня! – Байрон положил Тургеневу руку на плечо. – Мне надо бабе позвонить...
– Виардо? – мрачно спросил Тургенев.
– Иван! – укоризненно сказал Байрон и направился к выходу.
Криво усмехаясь, Тургенев проводил Байрона взглядом до самого выхода и, когда тот пропал из виду, процедил:
– Графоман! Тварь английская!
Гоголь уснул, уткнувшись носом в сациви, а Тургенев, Аксаков и неизвестно откуда взявшийся Бенкендорф читали вслух письмо Белинского.
Оставив Гоголя на попечение Аксакова, Тургенев пошел одеваться. Возле буфетной стойки рвало братьев Гримм.
«Почему сюда пускают не членов Союза?» – подумал Тургенев.
У столика администратора княгиня Эстерхазе говорила в телефонную трубку:
– Софья Андреевна, миленькая, забирайте своего... Граф опять плох... Шумит...
Граф Толстой стоял в раздевалке, широко расставив босые ноги, и абсолютно стеклянными глазами оглядывал одевающихся.
Заметив Тургенева, граф что-то смекнул, ожил и, подойдя к нему, ни с того ни с сего двинул его в ухо.
– Стилист сраный! – гаркнул Толстой.
Тут же на нем буквально повисли гардеробщик Сеня и Достоевский.
– Успокойтесь, Лев Николаевич! – бурчал Достоевский. – Вы же – зеркало...
