Вэл Хаузлз - Курс — одиночество
Атмосферное давление по-прежнему было высокое, даже поднялось за ночь, и теперь барометр показывал тысячу сорок восемь миллибар. Уж больно он щедрый на миллибары, но день ясный. Неровный зюйд-ост вынуждает то и дело поправлять паруса и автоматического рулевого. Ход хороший. Мимо проплывают большие комья водорослей. Приходится время от времени очищать вертушку лага. Стало прохладнее теперь, когда ветер на носовом курсовом угле и освежает нас с яхтой. Опять меня застает врасплох внезапное появление летучих рыб, которые вспархивают над удивлённым океаном, словно стая скворцов над тихим лесом. Одна залетела на палубу, вероятно, когда я был в каюте. Я нашел её слева от рубки уже мёртвую — жертву капризного случая. Совсем маленькая, от силы три дюйма в длину, ссохшаяся от солнечных лучей. Невероятно огромные глаза для такой крошки. Крылья, словно у стрекозы, — прозрачные, хрупкие, с прожилками. Трагический трупик. Не успел я предать его морю, как его тотчас схватил самый быстрый участник нашего конвоя, лишь вода булькнула, когда её всколыхнул жёлтый хвост. Миг, и будто не было рыбки.
И ещё одна небольшая трагедия. Я потерял жёлтое пластмассовое ведро.
Душа болит так, словно я потерял друга, тем более что сам во всём виноват. А кто же ещё? Наклонился через борт, чтобы зачерпнуть ярко-синей воды, которая неузнаваемо изменяется, попав в жёлтый сосуд. Едва край погрузился в море, как ведро налилось свинцовой тяжестью и вырвалось у меня из руки, прежде чем я успел сжать пальцы. Вон оно, у самой поверхности, поднялось вверх вместе с волной, перед тем как начать мрачное путешествие на дно океана, на глубину трёх тысяч саженей.
Я был привязан к этому ведру. Оно безропотно выполняло всё, что от него требовали. Кок Джек облегчал над ним свою душу, и я тоже. Какие лица заглядывали в него. Я мылся в нём сам. Мыл посуду. Окатывал из него палубу. Смывал серную кислоту. Работящее ведро, и вот теперь его нет. Остался лишь его красный напарник. Тот самый, что стоит в гальюне; отныне ему отдуваться за всё. Н‑да…
Ещё один день хорошего хода. Осталось до Бермудских островов семьсот двадцать пять миль. Пополудни впереди показывается какой-то тёмный круглый предмет. Изменять курс нет надобности, мы проходим рядом, в двадцати ярдах южнее. Предмет ржавый, с длинным хвостом из водорослей, диаметром около четырёх футов, и на столько же выдаётся из воды. Скорее всего мина.
«Нет, это просто смешно. Туда же, лезет рассуждать. Скорее всего мина! Я вас спрашиваю: откуда он может знать? Сказал бы уж: мне показалось, что это мина. Он увидел её на расстоянии трёх миль. Она отчётливо выделялась на гребне волны, этакий чёрный прыщ. Он ведь страшно гордится своим зрением. Ещё одна черточка, которая выводит меня из себя. И будет хвастаться так, словно подвиг совершил, а по чести, что тут особенного? Я смотрел на него, когда он только заметил эту штуку. Насторожился весь, что твой пойнтер на болоте, который почуял дичь. Теперь ему не даёт покоя мысль, сколько таких предметов проплыло мимо за все эти ночи. Я могу ему сказать. Десятки! Всякого вида, всякого рода, одни совсем притоплены, другие наполовину. Вот сейчас я в нескольких милях к югу вижу огромную деревянную балку. А вчера ночью яхта прошла в каких-нибудь нескольких футах от полузатопленной спасательной шлюпки, которую не первый год носит по морям, планширь и не видно, он вровень с водой. Я сижу и помалкиваю, жду столкновения. Вот была бы потеха. Увидеть, как он, словно сумасшедший, выскакивает из каюты. Спал, разумеется. Сколько я ему твержу, что он стал спустя рукава относиться к наблюдению. Представляете себе, с каким треском яхта врежется, скажем, в бревно вроде того, с которым мы разошлись накануне. У него будет всего несколько секунд на то, чтобы выбраться на палубу, обдирая голени о трап и завывая по-собачьи от отчаяния. Если ему повезёт, успеет ещё перерезать найтовы спасательного плотика, прежде чем яхта затонет, и следом за ним бросится за борт, в чернильную воду. И не сможет найти штерт для накачки плотика. А какая разница, он всё равно не уверен, что плотик удержался бы на воде, с самого начала считает себя чересчур тяжёлым для такого хлипкого сооружения. Допустим даже — он всё-таки сможет накачать эту штуку, заберётся на неё и будет сидеть на манер Будды неделю за неделей, беспомощно дрейфуя в океане. Я вам прямо скажу, мне вовсе не улыбается составлять ему компанию. Лучше заранее расстаться, пока до этого не дошло. День за днём — на этом его резиновом плотике, нет уж, увольте. Он считает, что ему теперь туго приходится, подождите, то ли будет. У него сейчас по полгаллона пресной воды на день, на плотике придётся обходиться одной пинтой. Я его уже предупредил, объяснил, чтобы первые сутки совсем не пил, подготовил почки к тому, что их ожидает. Потеха! Пусть знают, что после нескольких дней потогонной работы они начнут усыхать по мере того, как его организм будет обезвоживаться под шлюпочным тентом. Конечно, он знает, что я его оставлю. Я его сколько раз предупреждал. И толковал ему, что хорошо ещё, если он сможет забраться на плотик. Примерно в полумиле к югу от нас ходят акулы — здоровенные бестии. Бедный Хауэлз! Я ему об этом говорил. Они живо пронюхают, что приключилось что-то неладное, и уж не упустят случая позабавиться. Сколько раз я видел эту картину. Плавающие в море люди. Заманчиво болтающиеся в воде ноги. И запах страха. Я сам его за милю чую. И акулы тут как тут, он не успеет даже помолиться этому своему дурацкому богу. Вы не знали, что он молится? Лишнее подтверждение того, что я вам ещё раньше говорил. Жалкий человек. Я в этом убедился. Да только никакие молитвы ему не помогут. Акулы всё равно приплывут. Он знает, чем это пахнет. Только вчера я ему всё подробно описал. Сперва они походят кругом, удостоверятся, что им самим нечего опасаться. Штук двенадцать их, может быть, больше, и вот одна, сама голодная, быстро так направляется к нему. Как ни плыви, как ни барахтайся, не уйдёшь. И первая же акула его доконает. С чего начнём — с ноги? Или с руки? Нет, не подчистую. Вы когда-нибудь видели пасть акулы? Её предназначение рвать, а не отсекать. Хороший вкус кровавого мяса из бедра? Или икра с любой из голеней? Вода розовеет от крови. А кричит-то. Нет, это слишком. Я не переношу вида страданий. И уж как начнут, ничто их не остановит. Живо налетят, остервенелые от крови и кусочков мяса в воде. Что ни выпад, то в цель. Удар в живот — и пошли рвать кишки, только разматываются в воде, будто лента. Может быть, ещё до этого одной из них приглянется лакомый кусочек на чреслах. Сколько раз я ему твердил, что гордыня до добра не доводит. В этих старых изречениях истина заложена. Разве нет?»
