Николай Губернаторов - Скрытые лики войны. Документы, воспоминания, дневники
Ребята выпили, с непривычки морщились и начали охотно закусывать. Затем Фролов предложил тост за начальника «Буссарда» и преподавателей. Когда мы с Больцем уходили, ребята под влиянием выпитого оживились, заставили Бабицкого играть на аккордеоне. А затем стали слышны их голоса. Пели они свои песни, в том числе партизанские, но меня тронула песня про орленка, которую вдохновенно и с затаенной грустью пел Вячеслав Бабицкий. Особенно растрогали меня слова этой песни: «Не хочется думать о смерти, поверь мне, в шестнадцать мальчишеских лет…»
Проводив Больца домой, на квартиру в Кассель, я поднялся к себе, взял гитару и сел у открытого окна. С веранды слышались голоса ребят, а затем полились из аккордеона пронзительно-щемящие звуки полонеза Огинского «Прощание с родиной». Из леса в окно тянуло прелой осенней листвой, звучала божественная мелодия полонеза. Увядание природы и волнующие звуки музыки навевали тоскливые мысли о моей дальнейшей неясной судьбе.
Как и Бабицкому, не хотелось думать о смерти, поверь мне, и в моих сорок с лишним лет, мне трудно было что-то загадывать о себе здесь, в глубине Германии. Чтобы как-то отвлечься, я тоже запел под гитару, как бы под настроение: «Тоскует сердце к тебе вернуться, душой усталой, незабвенная Русь, даришь сегодня любовь другому, и все как прежде о тебе я томлюсь».
Умом я понимал, что мне трудно вырваться отсюда до тех пор, пока Красная Армия не разобьет военную машину Гитлера. Без этого сам нацистский режим не рухнет. А для этого нужны не только сила и мастерство, которые у Красной Армии были, но и время, по правилам военного искусства не меньше года, потому что у немцев еще достаточно сил, порядка и организованности, чтобы обороняться.
Пока же я видел свою задачу, свой долг перед Родиной, перед Красной Армией в том, чтобы всеми возможными мне средствами помешать абверу в его планах. И тут мои мысли возвращались к близким моему сердцу подросткам.
Да, они были разные по внешности, интеллекту, темпераменту, но, знакомясь и общаясь с ними, я обнаруживал у них нечто общее, ценное качество, которое их роднило и делало похожими. Я видел, что все они пребывают в том возрасте, когда у них происходит перестройка организма, расширяется круг интересов, более широким становится общение и со взрослыми, и со сверстниками. Трудности военного времени способствуют росту взаимопомощи, душевной близости, доверию, откровенности. И наконец, рождается истинная, уже недетская дружба, которая позволяет им осознавать накапливаемый опыт, обеспечивая взаимную поддержку в сложных житейских ситуациях. Все это — и усилия воспитателей — сделало из них спаенное единым укладом и нормами детдомовское товарищество, закаленное одинаковой судьбой и принадлежностью к одному коллективу, в котором росла и мужала личность каждого.
Видимо, благодаря стараниям и детдомовских воспитателей были заложены у ребят не только советские, но и, по существу, христианские морально-нравственные ценности — такие, как доброта, взаимовыручка и крепкая дружба, способность быть воспитуемым, хранить в душе веру и патриотические чувства к Родине.
Такими мне казались мои мальчики. И я верил им. А какое у них настроение, что они думают, как настроены их умы, теперь, после того как им стало известно об истинной цели их использования для совершения диверсионных актов, я не знал. Не известно мне было и то, как они поведут себя после приземления в тылу Красной Армии: будут выполнять задание или не станут этого делать? Конечно, я допускал, что различные посулы и обещания, а также угроза репрессий со стороны абвера, дополненная нажимом преподавателей во время занятий, — все это может подорвать у некоторых ребят веру в свою Родину, засорить их сознание, внушив мысль о необходимости выполнить задание. Такая вероятность не исключалась, и я должен был ее не допустить. Но действовать следовало осторожно, конспиративно, тонко, не засвечиваясь перед немцами и их агентурой. Но как? Как донести до мальчиков свои мысли о верности Родине, о невозможности для них выполнять задания абвера? Об этом я мучительно размышлял, рассчитывая на помощь Вани Замотаева.
После банкета ребята освоились и продолжали жить и учиться по распорядку дня. Как-то после зарядки ко мне подошел Вячеслав Бабицкий вместе с группой ребят.
— Господин обер-лейтенант, — обратился он, — Нельзя ли проведение физзарядки поручить Замотаеву вместо Абрамова? В детдоме Замотаев занимался с нами, и мы привыкли к нему. Абрамов бывает груб и с похмелья ругает нас матом.
— Хорошо, я подумаю и поговорю с Замотаевым, — ответил я Бабицкому.
В течение нескольких дней я наблюдал, как Абрамов проводит физзарядку, и убедился в том, что его надо заменить. Абрамов был законченным алкоголиком, спившимся в карательных операциях против партизан. Физически крепкий мужик с мясистым лицом и похмельными мешками под глазами, он был груб с ребятами и не вызывал у них симпатий. Он относился к тем истым пьяницам, которые никогда не бывают ни совсем трезвыми, ни совсем пьяными. В разговоре со мной он даже обрадовался, что я собираюсь освободить его от проведения зарядки, заявив, что она для него муторное занятие. «Лучше я основательно займусь строевой подготовкой», — добавил он.
Вечером, после ужина, я вызвал на беседу Замотаева. Он вошел как всегда деловито шустрый, четко представился и сказал:
— Я вас слушаю, господин обер-лейтенант!
— Ваня, я уже просил тебя называть меня по имени и отчеству. Ведь ты не рядовой воспитанник, а мой помощник. Так мы с тобой договорились? Или что-то изменилось после нашего разговора? Тогда скажи, как ты относишься ко мне сейчас?
— Как все ребята, — ответил Ваня.
— А конкретно? — спросил я.
— Ненавидят!
— Почему? — вопрошал я.
— Потому что любят! — горячо заявил Ваня. — Любят за русскую душевную доброту, а ненавидят за немецкий мундир и немецкое звание.
— Ну, ты, Ваня, мудр, как о тебе отзывается Василий Бойко.
— Что ж, какой есть, такой и есть. Вы уж извиняйте меня за откровенность, Юрий Васильевич, — тихо проговорил Ваня.
— Извинять тебя не за что, а вот благодарить надо. Мы с тобой и дальше должны быть взаимно искренними и откровенными. А что касается мундира, то он и у меня, и у тебя, да и у всех ребят. Но это временная одежда. Главное — сохранить дух и верность Родине, война не вечна… А теперь поговорим о деле. Ребята просят, чтобы ты проводил с ними физзарядку вместо Абрамова. Как ты на это смотришь?
— А так и смотрю: раз просят — значит, надо. Я согласен.
— Ну вот и хорошо, что ты согласился, опыт у тебя есть. Завтра, после подъема, я объявлю об этом. А сейчас я хотел бы тебе посоветовать: постарайся, чтобы зарядка не была лишь нудным и однообразным маханием руками и ногами. Только продуманно целесообразные упражнения помогают организму быстро перейти от сна к рабочему состоянию. Советую для пользы практиковать так называемые нелюбимые упражнения. Что это такое? Если в разнообразных комплексах ты находишь такие упражнения, которых ты — сознательно или подсознательно — стараешься избегать, значит, это и есть именно то, что тебе и ребятам особенно полезно. Механизм здесь такой. Сначала от нелюбимого упражнения ты после зарядки почувствуешь мышечную боль — это значит, ты напряг ту мышцу, которая до этого гуляла и дряхлела. А после напряжения она не только быстро восстанавливается, но и наращивает новые клетки и волокна. И тело начинает радоваться и петь. Продуманное движение, Ваня, — это жизнь.
