Ральф Дутли - Век мой, зверь мой. Осип Мандельштам. Биография
Лишь две строки в этом стихотворении вызывают тревожное чувство — 11-я и 12-я: «Уносит ветер золотое семя, — / Оно пропало — больше не вернется». Имеется в виду не только золотое семя счастливой будничной жизни, но и эмиграция русской интеллектуальной и творческой элиты, которая в 1920 году навсегда покидала Россию через черноморские порты. Владимир Набоков, другой знаменитый выпускник Тенишевского училища, покинул Крым уже 5 апреля 1919 года, отплыв вместе с семьей на корабле «Надежда» в направлении Стамбула. Когда в ноябре 1920 года генерал Врангель должен был окончательно отдать Крым красным, он эвакуировал 130 000 беженцев. Но российское «кровопускание» на этом не закончилось: осенью 1922 года Ленин распорядился разом арестовать 170 ведущих ученых, философов и писателей (среди них — Николай Бердяев, Сергей Булгаков и другие — цвет русской интеллигенции), посадить их всех на корабль и выслать из России. Конечно, весной 1920 года, находясь в Крыму, Мандельштам и предвидеть не мог этот «философский корабль», но его печаль о «золотом семени», которое «пропало и не вернется», касается в равной степени и 170-ти изгнанников[167].
Бесспорно, Мандельштам не был на стороне белых. Совершенно ясно, как воспринимал он чудовищно кровожадных казаков. В одном из стихотворений 1920 года он говорит о «глухих вскормленниках мрака», отпавших от «древа жизни» (I, 143–144). Однако «вечные народы», гласит концовка стихотворения, «обречены» следовать звездам, то есть символам молодого советского государства. В Феодосии Мандельштам общался с красными подпольщиками; в своих беспрерывных поисках ночлега он находил приют и у большевика Каменского.
«Красные» пристрастия Мандельштама обнаруживает и стихотворение «Актер и рабочий», написанное летом 1920 года по случаю открытия на феодосийском пляже кафе-кабаре. В этом стихотворении воспевается единство художника и рабочего, их общая устремленность в будущее. Для Мандельштама с его своеобразным, особым отношением к новой действительности характерно, что в ноябре 1917 года, в большевистском окружении, он пишет три стихотворения, прославляющие «проигравших», а летом 1920 года, в белом врангелевском окружении, — два «красных», просоветски окрашенных стихотворения. Как будто он был одержим идеей оставаться между фронтами, всякий раз переходить на «другую» сторону, отдавая должное побежденным.
Мандельштам, несомненно, знал о массовых убийствах, совершенных белыми во время гражданской войны среди еврейского населения Украины. Многие военные считали всех евреев большевиками, и борьба против «красных» служила поводом для погромов. Число погромов за период с 1917 по 1921 год доходит до 1236, число убитых — до 60 000; к тому же полмиллиона евреев лишились своего имущества и жилья. Таков печальный итог, о котором Арно Люстигер пишет: «Никогда ранее в истории России не было бойни такого размаха […] Агитаторы из лагеря ‘"белых” или украинских атаманов возлагали на евреев всю ответственность за большевизм и его преступления […] Вновь и вновь слышался старый смертоносный призыв “Бей жидов, спасай Россию!”… Торжество белых армий могло бы означать полное уничтожение русского еврейства»[168].
Разумеется, и красные уничтожали евреев. На польском фронте, в Галиции, на Подоле и Волыни, особой жестокостью по отношению к еврейскому населению отличались отряды Буденного. «Конармия» Исаака Бабеля и его «Дневник 1920 года» воссоздают эту ужасную картину. 18 июля 1920 года Бабель записывает: «Еврейское кладбище за Малином […] оно видело Хмельницкого, теперь Буденного, несчастное еврейское население, все повторяется […] с поразительной точностью повторяется…»[169] Все же евреи воспринимали большевиков как меньшее зло. Чтобы ограничить еврейские погромы, учиняемые красными отрядами, Совет народных комиссаров в июле 1918 года отправил во все областные советы телеграмму за подписью Ленина — с приказом принять решительные меры к тому, чтобы искоренить антисемитизм.
У Мандельштама были все основания опасаться белых. Волошин вспоминает: «Однажды М[андельштам] вошел ко мне очень взволнованный: “Макс Алекс[андрович], сейчас за мной пришел какой-то казацкий есаул и хочет меня арестовать. Пойдемте со мной. Я боюсь исчезнуть неизвестно куда. Вы знаете, как белые относятся к евреям”»[170]. Этот первый арест закончился для Мандельштама счастливо. Он предстал перед полковником Цыгальским, который сам писал стихи и был любителем поэзии. В одном из очерков, посвященных Феодосии («Бармы закона»), Мандельштам воссоздал его портрет (II, 398–399).
В Крыму Мандельштам не был одинок, у него нашлись близкие знакомые, чья помощь ему в скором времени весьма пригодилась. К сожалению, именно в июле 1920 года происходит его ссора с Волошиным. Причиной ссоры послужила итало-французское издание «Божественной комедии» Данте, которое Мандельштам то ли потерял (версия Мандельштама), то ли украл (версия Волошина). Узнав, что его обвиняют в опустошении волошинской библиотеки, Мандельштам так разозлился, что 25 июля 1920 года написал Волошину гневно-оскорбительное письмо, в котором назвал его «мерзавцем и клеветником» (IV, 26). Невиновность Мандельштама остается под сомнением: многие современники свидетельствуют, что он небрежно обходился с любой собственностью, неважно — своей или чужой.
Вскоре после этого, еще в июле 1920 года, Мандельштам был арестован врангелевской контрразведкой как «большевистский шпион». Что послужило поводом для ареста: его контакты с подпольщиками или «просоветское» стихотворение «Актер и рабочий», которое читалось публично? Возможно, он просто стал жертвой доноса. Эмилий Миндлин пишет в своих воспоминаниях: «Мандельштам всем и всегда казался подозрителен, должно быть благодаря своему виду вызывающе гордого нищего»[171].
Миндлин и Майя Кудашева тотчас же помчались к Волошину — просить его предпринять усилия в защиту арестованного поэта. Однако лишь вмешательство Эренбурга заставило Волошина написать письмо начальнику врангелевской контрразведки, в котором подчеркивалось «крупное и славное место» Мандельштама в русской поэзии. В своих воспоминаниях Волошин пишет, что оскорбительное письмо Мандельштама просто не оставляло ему выбора: он должен был заступиться за арестованного поэта[172]. Волошин был человеком кристальной честности; во время гражданской войны — об этом пишет Цветаева в очерке «Живое о живом» — он спасал белых от красных и красных от белых. Он рано сумел понять значение Мандельштама, которого считал «наиболее музыкальным […] из всех современных поэтов»[173]. Известно также его высказывание: «Мандельштам нелеп, как настоящий поэт»[174].
