Петр Каратыгин - Записки Петра Андреевича Каратыгина. 1805-1879
— Вот, Любовь Осиповна, теперь мои ничтожные подарки вы поместили на почетном месте, а придет пора, когда цена им поубавится: вы отдадите их кому-нибудь из знакомых, или, просто, велите вашей горничной убрать их с глаз долой…
— Почему вы так думаете?
— Потому, что на свете нет прочного счастия. Вы, во время траура, скуки ради, сошлись с нашим семейством, подружились со мной; я забавляю вас иногда анекдотами, балагурю, шучу… Но, наконец, и это вам прискучит! Откроются театры, обыденная ваша жизнь войдет в свою обычную колею: новые роли, новые сценические успехи увлекут вас в свой водоворот, а мы тогда хотя и будем ежедневно видеться, но продолжится-ли наша теперешняя дружба?
— Как теперь, так и всегда.
— Ах, если бы я всегда был так счастлив, как теперь!
— А кто-же вам в этом помешает?
— Если не вы сами, так ваши поклонники, обожатели, театралы…
— Какие пустяки!
— Все на свете начинается с пустяков. Но если вы называете меня другом, то будьте откровенны, признайтесь: разве эти блестящие светские обожатели ваши не кружили вам голову?
— Кружили, да не вскружили.
— Это вы говорите о прошлом; а кто поручится за будущее?
Она замолчала на минуту, потом взглянула на меня и с улыбкою сказала:
— Кто так, как вы, успел в настоящем, тому можно надеяться и на будущее…
— Покорно вас благодарю; но я не так самолюбив, чтобы шутку принять за истину.
— Ах, Боже мой, не давать-же вам клятвенного обещания!
— Разумеется. Где клятва — там и преступленье!
В это время, по мостовой загремела коляска. Любовь Осиповна подошла к окну и поклонилась кому-то из знакомых своих театральных поклонников, которые довольно часто разъезжали мимо нашего дома. Я тоже выглянул за окно: это был один из гвардейских офицеров особенно упорно ухаживавший за Дюровой. Эта противная коляска, будто черная кошка, пробежала между нами.
— Ну, Pierre, что-же вы замолчали? — сказала моя любовь, садясь на прежнее место.
— Я и то сказал вам много лишнего…
— Вы сегодня какой-то странный: хотите разыгрывать резонера…
— О! в 20-ть лет мудрено играть друзей-резонеров; их, обыкновенно, или вовсе не слушают, или смеются над ними.
— Полноте интересничать! Вы сегодня мне ни в чем не хотите верить…
— Хорошо, если бы это было только сегодня.
— Вот как! Стало быть это будет долго?
— Да; может быть до тех пор, пока вы не перестанете любопытствовать, кто проезжает мимо ваших окошек.
— Вот забавно! Разве по нашей улице ездят только для меня одной?
— Конечно, нет; эта улица называлась Офицерской гораздо прежде, нежели вы переехали в этот дом!
Она улыбнулась и, грозя мне пальцем, сказала.
— Pierre, кажется ваша дружба хочет переменить амплуа?
— О, это ни к чему-бы не повело. Мы, в последнее время, сошлись с вами, потому, что наши характеры сходны между собою: мы шутим, острим; но из нашей дружбы вероятно не выйдет ничего серьезного. Вам, с вашим талантом, предстоит блестящая карьера, на сцене: а я на ней занимаю амплуа жалких любовников и едва-ли мне когда нибудь удастся выбраться из златой посредственности. Да если бы вы и начали чувствовать ко мне что-нибудь более дружбы, так это мало-бы принесло мне пользы. Вас окружает столько соблазна; ваши подруги, которые сумели обеспечить свою будущность, стали-бы смеяться над вами и отговаривать вас от этой невыгодной партии!
Подобного рода объяснения и сцены из «Любовной ссоры» (depit amoureux) происходили у нас зачастую… Теперь не могу припомнить, когда и как мы взаимно признались в любви; знаю только, что к открытию театров после траура чувства наши перестали быть для нас тайною, и мы поклялись принадлежать друг другу. Хотя мы еще не говорили отцу и матери о нашем предполагаемом браке, но отношения наши не могли от них укрыться и они видимо одобряли нашу привязанность друг к другу. Любушка (как они называли ее тогда) приобретала с каждым днем расположение моих отца и матери. Домашний ее быт имел тогда очень грустную обстановку: матери своей[32] она лишилась в детстве; отец ее был человек грубый, несносного и даже жестокого нрава — особенно когда загуливал, что с ним случалось довольно часто. Не имея ни должности, ни занятий, он беспрестанно требовал денег у дочери, жалованье которой было весьма незначительно. Женясь на второй жене, глупой, необразованной и уже довольно пожилой женщине, он обзавелся новым, постоянно прибывавшим, семейством. Случалось, что отец и мачеха всем домом, с грудным ребенком перекочевывали на квартиру Любушки, состоявшую из двух небольших комнат… Сумбур, неурядица, крики детей выживали бедняжку из ее дома, и, чтобы учить роли, она уходила к кому-нибудь из своих подруг. Часто у нее-же гостила бедная сестра ее мачехи, старая сварливая дева, постоянно выманивавшая себе подачки у доброй Любушки, которую эти домашние удовольствия доводили до слез. Надобно было иметь много доброй нравственности, силы и благородства характера, чтобы, подобно своим подругам (неразборчивым на средства к жизни в достатке), не решиться подражать им. Скользок был путь Любушки! Дурные примеры в двадцать лет соблазнительны; нужда и домашние огорчения могли направить бедную девушку на дорогу «обычную»… Но моя Любушка была непоколебима в честнейших своих убеждениях.
Брат мой Василий уже давно был неравнодушен к Александре Михайловне Колосовой, мать которой, Евгения Ивановна, приходилась родной теткой Любушке. Таким образом, если-бы мы вступили в брак прежде брата, то без разрешения митрополита он не мог бы жениться на двоюродной сестре моей жены… Это затруднение выпало на мою долю!
Памятен мне день сватовства моего брата, когда Колосовы приехали к нам, когда Евгения Ивановна объяснилась с моими родителями и они дали свое согласие на брак Василия с ее дочерью. Сели мы за обед; подали шампанское, начали поздравлять жениха с невестой… Все были веселы и при этом позабыли обо мне с Любушкой! Я, разумеется, поздравил и родителей, и жениха с невестой; но сердце мое болезненно сжималось и в заздравный бокал канула не одна слеза… Счастье одного брата могло быть помехою счастью другого!..
Лишь только мы встали из-за стола, как я бросился наверх к Любушке, сообщить ей эту радостную и убийственную новость. Мы обнялись, поцеловались и горько, горько заплакали. Нам казалось тогда, что мы будем принуждены расстаться на веки!.. В тот-же вечер (как теперь помню) мы должны были вместе с нею играть комедию: «Интрига через окно». Каково нам было на сцене разыгрывать счастливых любовников, когда в действительности мы оба невыразимо страдали за нашу будущность!..
