Елена Якович - Дочь философа Шпета в фильме Елены Якович. Полная версия воспоминаний Марины Густавовны Шторх
А тут уже начались неприятности у Пастернака, его травили за «Доктора Живаго». Это в какой-то мере касалось любого человека русского, а нас тем более – уже по-родственному. Мы оставались близки и знали все о них и, конечно, волновались и сочувствовали. А потом Алена родила первого Пастерначонка – сына Петю. Борис Леонидович тогда написал Жене и ей:
Как во всех серьезных и чудесных случаях жизни, все слова тут лишние, и страшно навязчивым вмешательством сглазить это милое, доброе и так доверчиво начинающееся существование…
Я тогда очень часто у них на Дорогомиловской бывала. Потому что даже Евгения Владимировна говорила: «Я забыла, как и что делать с маленьким, вот его надо купать, а я боюсь в первый раз, ради бога, Марина, приходите, выручайте меня, потому что я просто боюсь одна». И она со мной советовалась, где поставить ванночку, и как самой встать, и какая вода должна быть… Я говорю: «Хорошо, я вечером приду и помогу».
Надо сказать, что Евгения Владимировна Пастернак, в девичестве Лурье, знала меня с детства. Дело в том, что Борис Леонидович одно время посещал папин семинар в университете, там они сдружились, и в двадцатых годах Пастернак иногда заходил к нам в гости на Долгоруковскую вместе с женой. Она мне очень смешно рассказывала, как однажды они собирались домой, Густав Густавович высунулся из окна, увидел проезжавшего мимо извозчика и крикнул ему остановиться. Тот завел разговор о деньгах. Папа сказал: «Любую половину!» Вот это ей понравилось, и Пастернак тоже очень смеялся, как философ Шпет торговался с извозчиками: «Любую половину!»
Когда Петя родился, Аленушка еще училась на третьем или четвертом курсе. Это был 1957 год. Я иногда ее выручала, отпускала в университет. И вот однажды в декабре, когда она ушла на экзамен по греческой литературе, а я сидела с младенцем, вдруг раздался звонок в дверь. Естественно, я открываю, и оказалось, что это сам Борис Леонидович. Он сказал, что решил навестить внука и счастлив, что у него есть маленький Петенька. Я сказала: очень хороший мальчик. «Ну, еще бы не быть ему хорошим ребенком, когда у него два таких прадеда – Шпет и Пастернак!» – заметил Борис Леонидович, имея в виду не себя, конечно, а своего отца Леонида Осиповича, художника.
Пастернак, по-моему, был очень интересен внешне. Очень. Я люблю таких подвижных, сухопарых мужчин. Что-то было в нем удивительно обаятельное! В тот день Борис Леонидович как-то расположился и просидел с нами, по крайней мере, час. Я помню, он говорил, что считает: ему ниспослано свыше, что у Аленушки и Жени пошли уже дети.
Второй их сын родился в шестьдесят первом, когда Пастернака уже год как не было на этой земле. Его назвали Борисом – в честь дедушки, как и обещали ему при жизни.
29
Долго я не работала, растила детей – Алешу Шторха, Женю, сына Вадима Александровича, и троих наших общих Рудановских – Лену, Наташу и родившегося в пятьдесят третьем Митю. Потом вдруг однажды на улице встречаю хорошо знакомую женщину – моя мама когда-то с ее сыном занималась французским, а теперь он был в Центральной музыкальной школе. «Ой, – говорит, – а вы знаете, какое у нас событие? В ЦМШ наконец открывают интернат!» Потому что в этой знаменитой школе не только москвичи учились, но и дети со всей страны приезжали, из самых дальних уголков. И вот она мне говорит: «Знаете что, там очень ищут педагогов-воспитателей. Потому что сейчас дежурят мамаши наших детей, а это никуда не годится». Я на следующий же день отправилась в эту школу. Заведующий тогда был виолончелист Кальянов. Прошла прямо к нему. Вхожу и говорю: «Вот, мне сказали, что вам нужны воспитатели. Я учительница, но имейте в виду: я совсем не играю ни на одном инструменте». – «А это нам не важно! Мне нужны педагоги, а не музыканты!» Ну, мы с ним побеседовали, он и сказал: «Приходите завтра к семи вечера и дежурьте».
Это был первый год существования интерната. Не прошло и нескольких дней, как заходит какая-то женщина с почти взрослым мальчиком и говорит: «Так и так, мне директор подписал разрешение на интернат». – «А откуда вы?» – «Мы приехали из Ленинграда». – «А как фамилия мальчика?» – «Спиваков». Еще через два-три дня вдруг приезжает другая мама. Якутка с четырьмя якутятами, два мальчика, две девочки, маленькие все. Я помню совершенно крошечного, приготовительного класса Володю Ашкенази, теперь знаменитого на весь мир пианиста. Олег Каган, скрипач… Был такой – Рубен Агаронян, тоже скрипач… Алексей Бруни, сегодня концертмейстер, то есть первая скрипка Плетневского оркестра. Это один из моих любимых мальчиков, потому что он пришел ко мне второклассником и пробыл до десятого. Жили они в Тамбове. Он из замечательного рода. Дед его Николай Бруни, брат художника Льва Бруни, сам был художником, поэтом и музыкантом, кавалером трех Георгиевских крестов, одним из первых русских авиаторов мировой войны. В девятнадцатом он принял сан священника и отслужил московскую панихиду по Блоку в своей церкви Николы на Песках на Арбате. Именно ему приписывают фразу в день убийства Кирова: «Теперь свой страх они зальют нашей кровью». Он окончил жизнь в 1938-м в небольшом расстрельном лагере на реке Ухтарке под Архангельском. И за год до расстрела зэк Николай Бруни умудрился из кирпича и бетона сделать памятник Пушкину в Ухтпечлаге, где, как ни странно, отмечали столетие гибели поэта…
Ну, так и пошла жизнь интерната. Первый и второй этажи были в ремонте, а третий уже отремонтирован, поэтому все мы помещались на третьем этаже. Детей было человек тридцать, не больше. Ежедневно мы ходили в столовую консерваторскую, которая тогда находилась при Малом зале на Никитской. Большие дети шли сами, а младших приходилось водить строем туда и обратно. Очень было это тяжело – всю зиму их водить, всегда кто-то был нездоров, мы брали какие-то сумочки, кастрюлечки, баночки, больным приносили еду. К весне приходилось отдавать наши пальто в химчистку, потому что мы все были политы супами и соусами. В этом интернате я проработала пятнадцать лет – сначала воспитательницей, потом преподавала там математику. Ученики до сих пор ко мне приходят. Они все мои дети.
Ну а если о родных, то сегодня у меня пятеро детей, считая пасынка, мной воспитанного. Одиннадцать внуков. Четырнадцать правнуков. И одна праправнучка. А у философа Шпета всего 106 потомков, из них 96 живых. Но из детей его я одна осталась. И никто, кроме меня, его уже не застал.
30
Все десять лет мы ждали папу. Шли годы, мы понимали – шансов, что он жив, почти не осталось. И все-таки ждали. Потом прошло и десять лет – по-прежнему нету ни ответов ни приветов, никаких сведений. Когда в 1953 году Сталин умер и вышло хрущевское послабление, то, конечно, немедленно мама написала генеральному прокурору заявление с просьбой прояснить судьбу отца. Это был август пятьдесят четвертого. Почти три года шла какая-то внутриведомственная волокита. Затем пришел ответ из Прокуратуры СССР и Томской области, что папино дело «пересмотрено и прекращено за недоказанностью состава преступления». И одновременно мы получили официальное свидетельство о смерти на гербовой бумаге и с печатями: «Шпет Густав Густавович умер в Томске 23 марта 1940 года от воспаления легких». Это известие пришло еще при маме, в январе 1956 года.
