Рольф Грамс - 14-я танковая дивизия. 1940-1945
Между тем от 40 до 50 наших товарищей находились в тюрьме, и — насколько нам удалось узнать от русской стороны — их приговорили к длительным срокам заключения за те или иные так называемые военные преступления. За несколько дней до отправки на родину последнего эшелона с военнопленными из района Сызрани, где-то в начале декабря 1949 года, в лагерь прибыла большая группа русских офицеров из Москвы.
Вскоре после этого МВД развило бурную деятельность — сначала только по ночам, а позднее и днем. Наших товарищей без разбору вызывали на допрос, а потом отправляли в тюрьму. Тот, кто сам не пережил это, не может себе даже представить, какую нервную нагрузку мы испытали. Большинство из нас пробыло в плену уже как минимум пять лет, а некоторые шесть и даже семь лет. Мы видели, как рядом с нами умирали наши боевые товарищи, мы сами выжили лишь благодаря счастливому случаю и своему крепкому телосложению, которое спасло нас от гибели на тяжелой физической работе, несмотря на истощение и примитивные условия жизни. Лишь страстное желание во что бы то ни стало еще раз увидеть свою родину помогло многим из нас выжить. Казалось, вот пришло наконец время возвращаться домой, а тебя снова могли бросить в тюрьму, где ожидало неясное будущее.
В одну только ночь с 15 на 16 декабря 1949 года в нашем лагере из почти тысячи военнопленных было арестовано 240 товарищей. Из-за якобы совершенных военных преступлений они должны были предстать перед военным трибуналом. Под усиленным конвоем всех их отправили в городскую тюрьму. В конце концов к Рождеству 1949 года в тюрьме оказалось около 300 немецких военнопленных. Сразу после того, как нас доставили в тюрьму, начались допросы. Складывалось впечатление, что все допросы были направлены лишь на то, чтобы найти хоть какой-либо повод для наказания заключенного. Но поскольку еще раньше, в 1945–1946 годах, да и в последующие годы, уже были осуждены все те военнопленные, кто по русским законам совершил какие-либо преступления, на этот раз «урожай» оказался весьма скудным.
Следователи МВД были вынуждены «сконструировать» какие-нибудь преступления, чтобы осудить военнопленного. Они поступали очень просто. Один товарищ, который, будучи пехотным офицером, воевал на Восточном фронте и однажды признался, что со своей воинской частью проходил через Киев, был сразу же обвинен в расстреле трех тысяч евреев в Киеве. И вообще, следователи очень вольно обходились с цифрами, было убито три или пять тысяч — не играло большой роли. Другой военнопленный, который до своего ареста в одном из госпиталей в Чехословакии никогда не видел России, а служил комендантом убежища местной ПВО в Мангейме, был приговорен к пятнадцати годам каторжных работ, «так как, занимаясь тушением пожаров в Мангейме, он активно поддерживал продолжение войны национал-социалистическим руководством страны». Третий, который сражался только на Западном фронте и в 1945 году тоже был арестован в одном из чехословацких госпиталей, был осужден за то, что «будучи храбрым солдатом, поддерживал национал-социалистическое государство и режим». Четвертый, бывший обер-ефрейтор и ездовой одного из тыловых обозов, однажды признался следователю в том, что его лошади паслись на русском лугу; он был осужден за то, что «незаконно брал фураж на российской территории». Всех казначеев можно было сразу признавать виновными, так как можно было легко доказать, что вопреки надлежащей оплате они снабжали свои подразделения с российской территории.
Что касается нашей 14-й танковой дивизии, то один из офицеров штаба дивизии был осужден за то, что он, «входя в командный состав дивизии, несет ответственность за преступления дивизии против мирного русского населения на территории СССР». Доказательством этому служила машинописная копия размером с половину стандартного листа, на которой было напечатано по-русски: «…дивизия, действуя в районе, совершала военные преступления и зверства в отношении мирного советского населения». Подпись (также напечатанная на машинке): «Комиссия Министерства внутренних дел». Вместо точек всякий раз синими чернилами вписывалось название и номер дивизии и соответствующий район.
Все это выглядело как единственная в своем роде шутка, так мы это и воспринимали. Несмотря на сложность ситуации, на неопределенность нашей судьбы и на более чем неутешительное положение, за прошедшие тяжелые годы мы уже настолько привыкли ко всему, что не впали в отчаяние после того, как за нами захлопнулись ворота тюрьмы. Поэтому на допросах и во время судебного разбирательства, на котором якобы присутствовал защитник, мы открыто выразили трибуналу свое мнение о так называемой советской юстиции.
Допросы проходили в период с 20 по 24 декабря 1949 года, а 25 и 26 декабря в качестве «рождественского подарка» от военного трибунала Куйбышевской области под председательством майора юстиции Афонина были оглашены приговоры, о которых уже упоминалось выше. В каждом отдельном случае заседание продолжалось не более пяти минут. Правда, и здесь случались мелкие организационные ошибки, когда гладкий ход процесса сбивался. Например, представший перед трибуналом человек без долгих расспросов получал свой срок, а потом выяснялось, что имелся в виду не он, а тот, кто еще ожидал своей очереди в коридоре перед дверями зала судебных заседаний. В других лагерях происходило и не такое. Мне рассказывали, что во двор выводили группы военнопленных по сто человек и зачитывали коллективный приговор, даже не называя никого по фамилии.
На все попытки исправить очевидные ошибки в ответ звучало, что «все это можно указать позднее в апелляционной жалобе». Но мы с самого начала прекрасно понимали, что все наши апелляционные жалобы окажутся в мусорной корзине.
Даже тогда, когда в отношении нашей 14-й танковой дивизии можно было однозначно доказать, что многие офицеры, входившие в названное здесь «преступным» командование дивизии, теперь занимали высокие посты в так называемой Германской Демократической Республике, например пост «командира пограничной охраны в Тюрингии» или «президента Верховного суда ГДР», нам отвечали, «чтобы мы не занимались фашистской пропагандой». На этом вопрос был закрыт.
Несколько следующих недель мы провели в тюрьме, ломая голову над тем, что же будет с нами дальше. С упрямством старого пленного, фотографии которого в трех ракурсах (небритого, но остриженного наголо) и отпечатки пальцев хранятся в картотеке преступников, который получил двадцать пять лет каторжных работ и сидит в русской тюрьме в трех тысячах километров от своей родины, мы старались хоть как-то облегчить тюремные порядки и сделать свою жизнь удобнее настолько, насколько это было возможно в тех условиях. Например, мы старались и днем лежать на нарах, хотя это было строго запрещено. Мы часто обращались к врачам, хотя и не были больны, это делалось лишь для того, чтобы немного прогуляться и поговорить с кем-то посторонним. Время от времени мы устраивали краткосрочную голодовку, чтобы внести некоторое оживление в монотонную, серую повседневность. Впрочем, через несколько недель мы уже неплохо ладили с тюремным персоналом. Особенно после того, как все убедились в том, что мы в основном совсем не такие, какими нас изображало их начальство. Кроме того, в тюрьме хорошо топили, а на улице стояли лютые морозы от 25 до 30 градусов. Это была еще одна веская причина, чтобы пленный вел себя спокойно и, ложась на нары, мог сказать: «По крайней мере, эта зима пройдет в тепле».
