Мэтью Бжезинский - Казино Москва: История о жадности и авантюрных приключениях на самой дикой границе капитализма
Самое удивительное было в том, что Птичий рынок работал круглый год. Даже среди зимы, когда температура опускалась до минус двадцати градусов, а снегопад с воем покрывал все вокруг, вы могли купить себе нежных и хрупких неонов, гуппи, оскаров или африканских сичлидз альфреско. Изобретательные продавцы рыбок устанавливали небольшие газовые нагреватели под аквариумами, создававшие прослойку пара между открытым пламенем горелки и дном аквариума, так что вода в нем оставалась такой же теплой, как и в любимых москвичами общественных бассейнах для плавания. Однако поддержание постоянной температуры воды было сложным искусством, доступным не всем. Мы неоднократно видели аквариумы, на поверхности которых в закипающей воде плавали распухшие, с молочно-белыми выпученными глазами гурамис или золотые рыбки.
Продавцы котят и щенков (никаких разборчивых французских пуделей – излюбленными породами на рынке были ротвейлеры, питбули и другие бойцовые собаки, которых обожали бандиты и бизнесмены) заботливо держали питомцев в тепле под пальто. Более того, мне довелось увидеть, как мужчина раскрыл свой пиджак и показал, как уютно расположились у него под рубашкой несколько десятков садовых змей.
Сами продавцы боролись с холодом с помощью водки, так что к концу дня многие из них были изрядно навеселе. Роберта, у которой уже начал проступать акулий плавник ОСО, лукаво предложила делать покупки на Птичьем рынке перед самым его закрытием, ведь, когда продавцы плохо соображают, можно сделать выгодные покупки. Иногда подобная стратегия приводит и к обратному результату, как было с пьяным продавцом рыбок, у которого вдруг разыгралась сентиментальность – прижав к себе аквариум, как бы защищаясь от нас, он отказался от сделки:
– Нет, – глотая слова, невнятно произнес он, – я не продам рыбок иностранцам. Мне не нравится ваш вид. Вы не будете как надо заботиться о моих рыбках.
Неудобства от холода, испытываемые московскими торговцами живым товаром, были ничем по сравнению с теми невзгодами, которые мне довелось увидеть в начале девяностых, когда в России были сняты ограничения на зарубежные поездки граждан. Тогда все они устремились на Запад, и прежде всего в Польшу, чтобы впервые почувствовать вкус капитализма. Началось это в 1992 году, как только последние советские войска покинули Польшу. Миллионы русских ринулись в эту страну, чтобы продать там иконы или икру и купить западный ширпотреб. Иными словами, они поступали так, как это делали раньше поляки, ездившие в Германию, чтобы продать свою дешевую водку и приобрести там автомобильные стереомагнитолы для перепродажи дома по весьма завышенным ценам.
Подобная краткосрочная международная коммерция получила в России название «челночная торговля». Это был крупный бизнес, привлекший в 1993 году в Польшу двадцать восемь миллионов человек из бывшего Советского Союза. Таким образом, каждый пятый занимался в той или иной форме мелким бизнесом. «Челноки» мотались между двумя странами в изношенных поездах, на самолетах и в автобусах и брали с собой столько багажа с товаром, сколько могли унести. Успех операций достигался за счет использования разницы в обменных курсах валют и наличия различных продуктов на Западе, с целью сколотить начальный капитал и организовать дома собственный бизнес.
Поляки назвали первую стадию развития свободного рынка «ларечным капитализмом», потому что товары расхватывались на улицах или в киосках на кустарных рынках под открытым небом. К концу 1992 и началу 1993 года большинство поляков уже прошли эту форму обучения капитализму. Польские челноки, усердно работавшие на рынках Берлина в конце восьмидесятых, теперь заработали достаточно денег, чтобы открыть собственные магазины в Варшаве или Кракове. Некоторые из наиболее предприимчивых торговцев сумели обзавестись двумя или тремя торговыми точками, продавая факсы фирмы «Панасоник» или импортную дамскую одежду. К 1993 году Варшава стала Меккой для постсоветских челноков, чем-то вроде Берлина, который четырьмя годами раньше был магнитом для предприимчивых поляков.
Впервые этих мелких торговцев я увидел в начале 1992 года воскресным днем на Центральном вокзале Варшавы. Вокзал представлял собой угловатый ангар современного дизайна, вклинившийся между сталинским Дворцом культуры и сорокапятиэтажной башней гостиницы «Марриот отель», через один дом от здания, где теперь размещались получившие подготовку в Гарвардском университете советники польского правительства. Как и большинство крупных вокзалов в насыщенной железными дорогами Европе, Центральный вокзал Варшавы был довольно суматошным местом, где на пяти языках постоянно оглашались сообщения о прибытии и отбытии поездов. Нижняя часть здания, обшитая металлическими листами, походила на букмекерский зал заключения ставок на гоночном треке, с закопченными окнами, с бьющимися в замкнутом пространстве голубями и рекламными плакатами пива и сигарет на ржавых стропилах. У билетных касс на темном влажном полу топтались длинные очереди, а на электронных табло, как ставки букмекеров, высвечивались номера поездов и платформ.
В плохо освещенном углу огромного зала, под широкой и грязной лестницей сидели изможденные, не спавшие несколько суток челноки. Около пятидесяти человек, одетых в какое-то тряпье, развалились на своих больших, набитых до отказа сумках и узлах, казалось, что эти сумки вот-вот лопнут. Это были смуглые мужчины с густой щетиной на лицах и пятнами злобы в аурах. Цыганские дети, обычно попрошайничающие на вокзале и цепляющие вас своими маленькими пальцами: «Пожалуйста, мистер, дайте злотый!», к челнокам не подходили. Как будто они инстинктивно чувствовали, что здесь ничего, кроме неприятностей, не получат, особенно если подойдут слишком близко к переполненным сумкам, которые челноки охраняли со звериной свирепостью.
Меня интересовало, а что же все-таки находилось в этих сумках, по размерам напоминавшим корабельные рундуки, скрепленные веревками и широким скотчем. Несколько коробок стояло отдельно, и мне удалось разглядеть, что в них были портативные стереосистемы корейских брендов, например, «Лаки Голдстар».
Челноки говорили между собой на каком-то непонятном мне языке, можно было предположить, что они были из Азербайджана или других прикаспийских регионов. Откуда бы они ни были, но находились далеко от дома и, вероятно, понимали по-русски. Когда объявили посадку на поезд в Москву (объявления делались на русском и польском языках), они взвалили на плечи свои огромные сумки и узлы и стали спускаться на платформу. Из любопытства я пошел за ними.
