Владимир Семёнов - Трагедия Цусимы
23 апреля японцы высадились. Железная дорога была испорчена. С нашей стороны им не было оказано никакого сопротивления.
В ближайшие за тем дни выяснилось, что это был только летучий отряд. Железнодорожное сообщение восстановилось, и даже благополучно пришли с севера два больших поезда с боевыми припасами. Можно сказать — удачно проскочили!
Японская эскадра ежедневно появлялась в виду Артура. По сведениям китайцев, перед Бицзыво держалось до 70 судов. Японцы, по-видимому, колебались приступить к решительной высадке. Они не были уверены, заперт ли Порт-Артур последними брандерами, а ведь если нет, то наше бездействие могло быть объясняемо выжиданием, выбором удобного момента, чтобы броситься на них в самый разгар десантной операции.
Эскадра глухо волновалась. Возбуждение росло. В самом деле: у нас было три исправных броненосца (Повреждения «Севастополя» не мешали ему (при Макарове) выходить в море 5 и 28 марта.), один броненосный и три легких крейсера 1-го ранга, один крейсер 2-го ранга, четыре канонерки и более 20 миноносцев. Казалось бы, с такими силами можно предпринять что-нибудь против высадки, происходящей от нас в расстоянии 60 миль! В кают-компаниях горячо обсуждался такой план. Пользуясь весенней погодой (часто набегали легкие туманы), выйти из Артура, по возможности незаметно, разгромить транспортный флот и возвратиться обратно, конечно, с боем, так как японцы, несомненно, постараются не пустить нас назад. Это был бы даже не бой, а прорыв в свой собственный, хотя и блокируемый порт. Разумеется, мы сильно бы потерпели, но повреждения в артиллерийском бою всегда легче минных пробоин: при починке их обыкновенно можно обойтись и без дока, и без кессона, а значит — к тому времени, как будут исправлены «Цесаревич», «Ретвизан» и «Победа», — мы опять окажемся в полном составе. Наконец, если бы даже бой вышел решительным и несчастным для нас, если бы наши главные силы были почти уничтожены, — попало бы и японцам! Им пришлось бы уйти надолго и основательно чиниться, а тогда в каком положении оказалась бы высаженная армия, которую мы (по числу транспортов) определяли примерно в 30 тысяч?.. Без запасов, без обоза, она вынуждена была бы отступить к Ялу на соединение с действовавшими там войсками…
Для успокоения горячих умов из высших кругов был пущен слух, что наше бездействие входит в планы генерала Куропаткина. Будто бы он сам просил наместника не мешать японцам высаживаться к востоку от Порт-Артура, опасаясь высадки в Ньючванге. В победе на суше, конечно, не было сомнения. Приводилось даже изречение какого-то великого полководца, сказавшего, что он знает 12 способов высадки десантной армии и ни одного способа обратной посадки ее на суда в случае неудачи, а потому рекомендовалось не рисковать судами и всячески беречь эскадру именно для этого момента, когда придется «не пускать японцев домой»… Знакомый лозунг «беречь и не рисковать» внушал некоторые сомнения в достоверности этого слуха, но других объяснений не было.
Все знали, что накануне своего отъезда наместник имел совещание с главными из начальствующих лиц. Какие решения были приняты на этом совете — хранилось в тайне. Кое-что, однако же, обнаружилось само собою довольно быстро. Заговорили, что вновь строящиеся батареи сухопутного фронта будут вооружены морскими орудиями, а вскоре вышел и соответствующий приказ. Огорченных утешали тем, что орудия будут сняты только с поврежденных броненосцев и притом временно, пока они чинятся и вынуждены бездействовать. Что-то плохо верилось!..
24 или 25 апреля (в точности не могу сказать — не записано) под председательством Стесселя состоялось (на «Севастополе») совещание всех начальников отдельных частей, морских и сухопутных.
Командир, вернувшись на крейсер, ничего не рассказывал (оттого и в моем дневнике не отмечены в точности день и час этого злополучного совещания). Однако уже утром 26 апреля всем и все стало известно, так как протокол заседания на подпись участвовавшим возил обыкновенный рассыльный. Роковая бумага не была даже вложена в конверт, и ознакомиться с ее содержанием мог всякий, до судовых писарей и вестовых включительно. На «Диану» ее привезли рано утром 26 апреля. Командир еще спал; папку подали мне, и, развернув ее, я имел несчастие прочесть то, что на артурской эскадре называли «Великой хартией отречения флота»… Вот подлинные строки, которые я занес в мой дневник по поводу этого события.
«26 апреля. Случайно прочел знаменитый протокол совещания — акт само упразднения флота. Стыдно! Слава Богу, все же нашлись двое, которые не подписали этой гадости!»
Протокол начинался заявлением, что в настоящем положении эскадра не в состоянии иметь какого-либо успеха в активных действиях, а потому, до лучших времен, все ее средства должны быть предоставлены на усиление обороны крепости…
Настроение на судах было самое подавленное, не многим лучше, чем в день гибели Макарова… Рушились последние надежды…
Несмотря на всю неловкость вопроса, я не вытерпел и обратился к командиру за разъяснениями: «Как могли? Как согласились?..» По-видимому, он не был в особенно разговорчивом настроении, но охотно и даже торопливо пояснил, что предыдущее заседание было простой формальностью, что все было решено самим наместником в совете, накануне его отъезда, что им, собственно, пришлось только составить протокол, оформить… что инструкции, оставленные наместником, достаточно ясно предначертывают программу дальнейших действий, что авантюры a la Makaroff надо забыть, что истинно государственный ум, и т. д. и т. д…
— Но почему же тогда не написано прямо, что это приказание наместника? К чему эта комедия совета? Ведь этот протокол, под которым нет самой главной подписи — его подписи, в котором даже не упоминается его имени, — это ваш обвинительный акт!
Капитан возражал крайне смутно, ссылаясь на то, что нечего разговаривать, когда приказывают, что все равно из протеста ничего бы не вышло…
Иные не допускают мысли, чтобы решение совета могло быть предрешено наместником, а я утверждаю, что в той атмосфере, которая была им создана, члены различных совещаний только и думали о том, как бы угадать мысли его превосходительства. Кто умел их угадывать — преуспевал; кто плохо угадывал, но старался — к тому отношение было снисходительное; но кто смел «свое суждение иметь» — над тем можно было поставить крест. В первые дни войны, после того, как крепость и эскадра были захвачены врасплох, все начальствующие лица Порт-Артура жили под гнетом неизвестности и страха, но не за судьбу крепости или эскадры, а за свою собственную, всецело зависевшую от того, как «он» взглянет на происшествие, как повернет дело… Главным секретом того энтузиазма, с которым был встречен Макаров, являлась уверенность, что с момента его прибытия ближайшему начальству уже не придется ломать голову над вопросом: а каков по этому поводу взгляд наместника?
