Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 2
— Как можно возомнить такое, если известно, что это не так?
— Какой контраст! Разве, если бы я вас не любил, эти противоречия не показались бы мне выходящими за рамки природы? Но вы тоже худеете, и должен вас предупредить о неминуемых последствиях ваших софизмов. Мы вскоре умрем оба: вы — от чахотки, я — от истощения, потому что буду продолжать наслаждаться вашим призраком день и ночь, всегда, везде, кроме как в вашем присутствии.
После этого заявления, видя ее пораженной и тронутой, я решил, что настал миг счастья, схватил ее правой рукой за пояс, а левая завладела… но тут колокольчик прозвенел два раза. Я прихожу в себя, выпрямляюсь, стоя рядом с ней, и входит г-н Д. Р. На этот раз он находит меня столь веселым, что остается с нами до часа пополуночи.
Мои драже приобрели известность. Мадам, г-н Д. Р. и я были единственными, имевшими по полной бонбоньерке, я проявил в этом скупость, и никто не решался у меня их попросить, потому что я говорил, что они очень дорогие, и что на Корфу нет ученого, способного произвести их анализ. Но конфет из своей хрустальной коробочки я не давал никому, и м-м Ф. это отметила. Я не считал их своего рода любовным фильтром, ни что волосы делают их более вкусными, но любовь заставляла меня их особо ценить. Я наслаждался, думая, что ем какую-то ее частичку. М-м Ф. от них обезумела. Она говорила, что это универсальное лекарство, и, зная, что она — возлюбленная автора, не пыталась узнать, из чего они сделаны, но, многократно наблюдая, как я угощаю кого-то только из черепаховой коробочки, а сам ем только из хрустальной, она спросила о причине. Я ответил, не думая об этом, что те, что я ем сам, содержат нечто, что возбуждает любовь.
— Я в этом ничего не понимаю, но они все же отличаются от тех, что ем я?
— Они почти такие же, но в тех, что ем я, имеется ингредиент, побуждающий меня любить вас.
— Доставьте мне удовольствие, скажите, что это за ингредиент.
— Это секрет, который я не могу вам открыть.
— Я больше не буду есть ваши драже.
Сказав это, она поднялась, высыпала содержимое своей бонбоньерки и наполнила ее дьяблотинами[30], затем надулась и продолжала дуться в последующие дни, ускользая от случаев оставаться наедине со мной. Это меня печалило; я стал грустен, но я не мог решиться сказать ей, что ем с удовольствием ее волосы. Четыре-пять дней спустя она спрашивает меня, почему я грустен.
— Потому что вы больше не едите моих драже.
— Вы вольны сохранять свой секрет, а я — есть то, что хочу.
— Вот то, что я должен был вам открыть.
Говоря так, я открываю мою хрустальную коробочку и высыпаю ее содержимое себе в рот, затем я говорю:
— Еще два раза, и я умру от любви к вам. Таким образом, вы будете отомщены за мою скрытность. Прощайте, мадам.
Она меня окликает, велит сесть и говорит, чтобы я не делал глупостей, которые причинят ей горе, потому что я знаю, что она меня любит, и это не из-за моих снадобий.
— И чтобы вы были уверены, — говорит она, — что вам это не понадобится, вот вам залог моей нежности.
С этими словами она прижимается своими губами к моим и отрывается от них, только когда стало необходимо перевести дыхание. Очнувшись от экстаза, я бросаюсь к ее ногам и со слезами признательности от затопившей меня радости говорю ей, что если она обещает меня простить, я поведаю ей о своем преступлении.
— Преступлении? Вы меня поражаете. Я вас прощаю. Говорите мне все, поскорее.
— Все. Мои драже замешаны на ваших волосах, измельченных в пудру. Вот на моей руке браслет, на котором ваши волосы образуют наши имена, и вот на моей шее шнурок, на котором я повешусь, если вы не будете больше меня любить. Вот все мои преступления. Я не совершил бы ни одного из них, если бы не обожал вас.
Она смеется, она поднимает меня, она говорит, что действительно я самый преступный из всех людей, она осушает мои слезы и заверяет, что я не повешусь никогда.
После этого разговора, во время которого любовь дала мне вкусить первый раз нектар поцелуя моей богини, у меня хватило силы вести себя наедине с ней совсем другим образом. Она видела, что я горю, и, будучи, возможно, сама пылающей, восхищалась силой, которую я проявлял, воздерживаясь от атаки.
— Как вам удается, — говорит мне она однажды, — владеть собой?
— После сладости поцелуя, которой вы одарили меня в полной мере, я понял, что должен стремиться только к тому, что происходит от вашего полного согласия. Вы не можете себе представить, какова была сладость этого поцелуя.
— Как это я не могу представить его сладость? Неблагодарный. Кто из нас двоих решился на этот поцелуй?
— Вы правы, мой ангел, ни тот, ни другой; это любовь.
— Да, мой дорогой друг, любовь, сокровища которой неисчерпаемы.
Не говоря больше ни слова, мы погрузились в их изобилие; она так тесно прижала меня к груди, что я не чувствовал своих рук. Несмотря на это неудобство, я был счастлив. В конце этой чудесной борьбы я спросил у нее, не собираемся ли мы остаться в этом положении навсегда.
— Навсегда, мой дорогой друг, и ничего другого. Любовь это дитя, которое следует успокаивать шутками, излишнее питание может ее убить.
— Я знаю это лучше, чем вы. Хотят чего-то большего, и если добиваются этого, то отказываются. Чувство засыхает. Оставьте мне надежду.
— Надейтесь, если так хотите.
— Что бы я делал без этого? Я бы не надеялся, если бы не знал, что у вас есть сердце.
— Кстати! Вы помните день, когда, будучи в гневе, вы мне сказали, что у меня есть только разум, думая сказать мне что-то очень обидное? Ах! Как я смеялась потом, размышляя об этом. Да, мой дорогой, у меня есть сердце, и если бы не это сердце, я не была бы сейчас так счастлива. Останемся же в счастье, в котором теперь пребываем, и будем довольны, не желая большего.
Подчиняясь этому правилу и становясь все более влюбленным, я полагался на природу, которая всегда сильнее в отдаленной перспективе, чем предубеждения. Но, вопреки природе, сама фортуна помогла мне достичь желаемого. Что обязательно приводит к несчастью. Итак, вот история.
М-м Ф., прогуливаясь под руку с г-ном Д. Р. в саду, так сильно зашибла ногу о ветки розового куста, что образовалась двухдюймовая рана на лодыжке. Г-н Д. Р. зажал ей кровоточащую рану платком, а я, увидев их из окна, выбежал из дома, приведя что-то вроде паланкина, несомого двумя слугами.
Раны на ноге очень опасны на Корфу; если не обеспечить за ними хороший уход, они не залечиваются. Часто приходится прибегать к ампутации.
Хирург приговорил ее к постели, и моя счастливая роль свелась к тому, чтобы быть все время в ее распоряжении. Я все время видел ее, но частые визиты в первые три дня не оставляли мне возможности остаться с ней наедине. Вечерами, когда все уходили, мы ужинали, ее муж уходил, затем через час — г-н Д. Р., и приличие требовало, чтобы я ушел тоже. Мне было лучше до ее ранения, говорил я ей в шутку, но на другой день она нашла мне развлечение.
