Анатолий Вишневский - Перехваченные письма
Вчера утром головная боль, еле ожил. Опять [замазано], автобус, отвращение. Писал и читал немного. Пруст прав, что вот так жизнь дойдет до конца, всегда откладываемая до завтра.
Сегодня снова утро пропало из-за Заковича, который явился ко мне с утра читать свой дневник (!!!). Потом бродили отвратительно, я пыжился и смеялся, умирая от усталости. Дома даже заснул слегка, только в четыре принялся метафизировать. Сейчас, может быть, буду писать стихи.
Вчера был у Злобина, говорили о сладостном поле. Долго шел домой со свистом в ушах под синей зарей и думал о ядре золотом, хотя больше о себе. Написал после одну строфу и опять хорошо бежал за автобусом (дурак, ведь тебе 28 лет!), и потом сам автобус замечательно скользил на мягких своих шинах по пустырям до Place Daumesnil.
Как только Адамович приедет, первое заседание будет. Сомневаюсь, буду ли с «Дмитрием Сергеевичем» говорить о Любви, но я их недооценивал, это факт.
Масса работы, четыре доклада: 1. О любви. 2. В «Кочевье». 3. Для «Воли России». 4. Для религиозно-философского общества. А еще стихи, и чтение запущено, а главное — медитации.
* * *Шел пешком мимо автомобильных магазинов, без мыслей, почти без тела, без плеч. У Злобина ужас меня объял при виде такой толпы. Во время разговора вдруг явственно слева откуда-то позвала смерть. Comme la petite phrase de Vinteuil[68]. Откуда-то извне. Злобин меня понял, но «промежуточных миров» он не чувствует, потому не поэт.
У Мережковских было отвратительно, все острили насчет вечера о любви и насчет моего «пансексуализма». Входя, забыл поздороваться с половиной присутствовавших. Целуя руку Гиппиус, ткнул в нее носом.
* * *Не может быть хорошего искусства без хорошей метафизики. Какое счастье, что эту мою заветную фразу произнес Адамович. Прекрасный, чудесный разговор в Ротонде и в метро. Ждал я его долго и отчаялся, вдруг он как из-под земли, добрый такой, я ему ручку свою подарил на память о разговоре, хотя до сих пор мне ее страшно жалко. Существо не важно, перебивали друг друга, до того хотели говорить. День на это пропал, но никогда так сердцу моему не было радостно день потерять.
Вчера Дина была у меня, и я опять испытал силу физического ее притяжения сладостного — и как раз на том месте под мостом, где когда-то так часто ждал Таню.
* * *До двух спал, потом до 3–4 писал статью о Минчине, в пустой квартире. В новой босяцкой клеенчатой фуражке поехал к Филиппову, потом к Б. П., с которой [замазано], примеривали платья и читали.
Встал в два, поехал к Черновым, где была одутловатая белесая Наташа. Пьянство необыкновенно сладким вином и Ида, которую я целовал, танцуя.
В субботу 25 был вечер Цветаевой, а до этого Marché aux puces. В Куполе был милый час в белой фуражке перед огромным растворенным окном рядом с красавицей которая, к сожалению, за меня заплатила.
Ирина Голицына — материПермь, 31 мая 1929
Дорогая моя мама,
Спасибо за твое длинное письмо, которое, как всегда, доставило мне много радости. То, что ты пишешь про помощь, которую ты нам делаешь, страшно нас подбодрило, и мы оба тебя сердечно благодарим за нее и очень тронуты. Для нас, конечно, твоя помощь имеет громадное значение, так как заработок Ники очень неопределенный (об моем и говорить не приходится, настолько он мал), и бывало так, что сидим без копейки и в долгах. За квартиру задерживали за три месяца, хорошо еще, что хозяева хорошие и не очень нажимали. Только меня беспокоит то, что ты могла бы меньше работать и уставать, а из-за нас тебе приходится работать больше. Я все надеялась, что когда-нибудь смогу тебе помогать, а выходит наоборот.
Сейчас Ники с Надей работают по инвентаризации. Ники чертит планы и очень усовершенствовался в этом деле, а потом они с Надей делают вычисления.
Я еще тебе не описывала, как мы провели день наших именин. Утром пошли в церковь — хотели причаститься, но опоздали к причастию, и не пришлось. Днем приходил нас поздравить и принес Ариньке куклу один знакомый старичок, а потом Раиса Константиновна Лебедева пришла, принесла игрушки детям и по платьицу им из очень хорошенькой материи. Аринька бегала и резвилась с племянником Лебедевой, очень милым мальчиком 5 лет. Потом еще пришли знакомые, муж, жена и сын 5 лет и подарили Ариньке мячик. Вечером была Валентина Николаевна, тот же старичок, что и днем, и один из братьев Веревкиных. Провели день очень хорошо, и погода простояла хорошая.
Дневник Бориса ПоплавскогоИз записей июня 1929
Написал lettre de rupture[69], как всегда, стало легче и проще, мужественно грустно. Путник, вставай, соловьиный сад позади, золотая дорога одиноких ждет тебя.
Вчера долго смотрел на зарю (после поноса, когда сперва пальцем на стене подтирался, а потом кальсонами, благо прачка чистые принесла), — под мостом, около места нашего бывшего с Т. Ш. Все было гладко сине и прекрасно.
До этого гуляли с Блюмом, и он утешал меня. Время наше уже не проходит даром. Адамович был мил в Coupole, где устраивал пожар на столике.
Плакал и медитировал в церкви для умирающих и вновь искал ее. Утром маслил картины.
В понедельник, 3-го, получил письмо, начинающееся на «Cher![70]», мучился, не работал, страдал в Coupole, позировал Блюму голый, причем страдал от того, что он меня таким узкоплечим вывел. Впрочем выражение глаз изумительное. В поезде грустили и наслаждались духом живописи.
В субботу позировал, потом вечер Союза, где меня хвалили, а Яновский обвинял в том, что я никого не учу. Днем было, кажется, ужасно (сейчас холод и серость).
В пятницу мы были с Минчиным у Блюма, ездили на такси на выставку. Светло и высоко было нам. Было жарко.
В среду С. П. была у меня, опять поебка, после этого я вне себя от боли ее прямо выгнал — и навсегда.
* * *Саломея. На вечере Газданова я впервые заметил ее гордую осанку. На вечере Цветаевой Софья Григорьевна нас познакомила.
В четверг прошлый мы сидели в Куполе, она в манжетах, я в белой фуражке с Marché. Потом в Кочевье я великолепно позировал, председательствуя, понравился, провожал домой.
— C'est saisissant[71]. На этом Кочевье вы мне очень, очень нравитесь. Et pensez à moi[72], — сказала она, уходя.
Она пригласила меня тогда на понедельник, но потом прислала письмо, над которым я умирал от ревности, думая, что она на Зеленой Лампе с Рейзини.
Сегодня, проснувшись, пошел с Ладей пластинки покупать под дождем. Потом были у Дряхловых, танцевал с Диной. Сидели у окна, она плакала, и мы целовались в темноте. У нее было рембрандтовское и святое лицо. «Ведь я твоя мама». Долго сидели, и вдруг слаще стало нам от поцелуев. Было крайне нежно, но безнадежно сексуально. И я понял, что мы были правы, живя вместе, все-таки какая-то реальная нежность была осуществлена.
