Павел Фокин - Маяковский без глянца
Поэт занимал самую маленькую комнату в двенадцать-тринадцать квадратных метров. При входе в комнату сразу же налево камин, направо большая тахта, у окна, напротив двери, бюро, справа на стене портрет Владимира Ильича Ленина, налево книжный шкаф, небольшой стол и чемодан-сундук. Несмотря на строгую мебель, комната казалась уютной, особенно, когда ее ярко заливало солнце.
Виктор Борисович Шкловский:
Жил поэт в домах Стахеева, комната его мало менялась. Последние годы сделал диван, стол поставил себе американский, американские шкафы и на камине – верблюда.
Москва. Квартира Маяковского и Бриков в Гендриковом переулкеВиктор Борисович Шкловский:
Переехали на Гендриков переулок.
Он за Таганской площадью, совсем коротенький, с низенькими домами.
Дома такие низкие, что небо, не как в городе, доходит до земли.
Дом двухэтажный, деревянный. Квартира занимает правую половину второго этажа.
Дом ветхий. Его не сразу разрешили ремонтировать.
В квартире четыре комнаты, маленькие.
Три каюты и одна кают-компания – столовая.
В столовой два окна, завешенных соломенными шторами.
Лили Юрьевна Брик:
Тогда это были – столовая и три одинаковые комнаты-каюты. Только в моей был поменьше письменный стол и побольше платяной шкаф, а в комнате Осипа Максимовича находились все, такие нужные и Маяковскому, книги. Ванна, которой мы так долго были лишены и которую теперь горячо любили. Удивительно, что Владимир Владимирович помещался в ней, так она была мала. «Своя кухня», крошечная, но полная жизни. Лестница <…> на холодной площадке, на которую выходила дверь из соседней квартиры и стояли два грубо сколоченных, запертых висячими замками шкафа. В них были книги, не умещавшиеся в квартире. <…> Было несколько деревьев и дровяные сараи для всех жильцов. <…>
Стол и стулья для столовой купили в «Мосдреве», а шкафы пришлось заказать – те, что продавались, были велики. Рояль, чудесный кабинетный Стенвей, продали – не помещался. <…> Принцип оформления квартиры был тот же, что когда-то при первом издании «Облака», – ничего лишнего. Никаких красот – красного дерева, картин, украшений. Голые стены. Только над тахтами Владимира Владимировича и Осипа Максимовича – сарапи, привезенные из Мексики, а над моей – старинный коврик, вышитый шерстью и бисером, на охотничьи сюжеты, подаренный мне «для смеха» футуристом Маяковским еще в 1916 году. На полях цветастые украинские ковры, да в комнате Владимира Владимировича – две мои фотографии, которые я подарила ему на рождение в Петрограде в год нашего знакомства.
Виктор Борисович Шкловский:
За столовой комната Маяковского. Стол, на котором почти ничего нет, оттоманка, над ней полосатый, яркий шерстяной мексиканский платок и рядом шкаф для платья, сделанный по размеру оставшегося места.
Галина Дмитриевна Катанян:
В четырех очень чистых и светлых комнатках: Лилиной, Володиной, Осиной, в одной общей – столовой, в тесных передней, кухоньке и ванной не было ни одной лишней вещи. Все, как на военном корабле, было приспособлено так, чтобы занимать как можно меньше места. Даже в стоящем в простенке между двумя окнами буфетике с застекленным верхом чашки не стояли, а висели на крючках по стенкам буфета.
Лили Юрьевна Брик:
В Гендриковом переулке было хорошо, но очень тесно. Книги не помещались и стояли запертые на висячий замок в шкафу на площадке общей входной лестницы. Зимой, для того чтобы взять книгу, приходилось надевать шубу. Маяковский мечтал о большой площади и пытался получить ее через жилищно-строительный кооператив. 4 апреля 1930 года он внес пай за себя и за О. М. Брика.
Софья Сергеевна Шамардина:
Квартира в Гендриковом переулке отражала бытовую скромность и непритязательность ее обитателей. Вещи самые необходимые и простые. <…> Простота квартиры Бриков подчеркивала большое советское благородство и Маяковского, и самых близких ему людей – Лили и Оси. <…>
На входных дверях медная дощечка – такая знакомая, привычная:
БРИК
МАЯКОВСКИЙ
Василий Васильевич Катанян:
Народу всегда бывало много. Все трое притягивали к себе людей, это был «литературный салон» – выражаясь языком прошлого или настоящего. Но в двадцатые годы, в борьбе за новый быт и новые отношения, слово «салон» презирали, и это был просто «дом Бриков и Маяковского», где собирался литературно-артистический люд, проходили заседания «Нового ЛЕФа», где поэты читали только что написанные стихи и где хозяйкой салона (хотя очень уж не подходит это слово для тесно набитой комнатушки) была ЛЮ. Сегодня здесь можно было видеть Синклера, завтра – актеров театра Кабуки, на послезавтра договаривались с Павлом Марковым, с Родченко и Степановой или с Луначарским и Розенель.
Сын
Николай Иванович Хлестов:
Оля и Володя всегда называли Александру Алексеевну «мамочкой». Володя очень любил свою мать. Часто вечером Александра Алексеевна садилась отдохнуть в старенькое кресло, Володя устраивался у ее ног на скамеечке, и так подолгу сидели они, о чем-то тихо беседуя.
Иван Богданович Карахан (1883–1956), адвокат. В 1906–1908 гг. учился в Московском университете и вел работу пропагандиста-подпольщика в ряде районов Москвы:
Нетерпимый, резкий к своим противникам, Володя был нежен в кругу семьи. К матери своей он питал особо нежные чувства. Бывало, Александра Алексеевна занимается по хозяйству, вдруг раскрывается дверь, врывается Володя: «А где моя маленькая мамочка?» – шагает, ищет ее по комнатам, такой большой, сильный.
Сергей Сергеевич Медведев:
Уход Володи из гимназии был для семьи большим огорчением. Мать, естественно, беспокоилась за судьбу сына. Володя вел себя по отношению к ней очень прямолинейно и в решении своем был непреклонен, но и он, в свою очередь, думал о семье и о матери: мысль о том, что, бросая гимназию, он, будущая опора матери, ставит под угрозу ее благополучие, не раз проскальзывала в наших разговорах с ним и, несомненно, его беспокоила.
Ольга Павловна Беюл (1901–1985), актриса:
Обаятельная <…> Александра Алексеевна своим тихим голосом рассказывала о «Володичке».
– Придет усталый, бледный, вижу, расстроенный чем-то, сядет на пол возле меня, положит голову мне на колени, скажет: «Поласкайте меня, мамочка!» Ну, я начинаю перебирать и гладить его волосы, а он закроет глаза и вздохнет: «Ох, как хорошо!» <…>
