Николай Егоров - Каменный Пояс, 1980
Первым на вершину вышел Женька Горелов, развязал схватывающий узел и, воздев руки к небу, заорал: «Вершина-а-а!» Вытащил из-за пазухи фотоаппарат и начал возбужденно щелкать. Я остановил его, кинул ему конец инструкторской десятки и велел пристегнуться. Он завязал «проводник», вщелкнул его в карабин и неожиданно достал из кармана пачку писем.
— Что это?
— Сюрприз, Валентин Сергеевич! Зоя Ивановна велела еще утром передать, а я решил оставить до вершины!
— Спасибо! Кадры береги, потом все вместе сфотографируемся.
— Не беспокойтесь, еще целая пленка!
Было пять или шесть писем, я выбрал самое тонкое — Галкин почерк, но без обратного адреса… Распечатал, пробежал глазами. Письмо было чужим, коротким и жестоким. Галку подло обманули. А заодно и меня вместе с ней. Захотелось выть, кричать, бежать вниз, лететь домой без промедления… Теперь я не имел права прощать Феликсу: ради несчастной Галки, ради светлой памяти Жоры Николаева, ради всех настоящих мужиков, ради самого себя — только бы вернуться в город, только бы вернуться в город! Я сунул письмо в карман, сжал кулаки.
Внизу переговаривались участники, кто-то поднимался по веревке, что-то возбужденно вскрикивал Женька Горелов — я ничего не видел и ничего не слышал. Передо мною был костер, злые огоньки в глазах Феликса и его угрожающий шепот: «Ты меня еще вспомнишь, Коновалов!» Я почувствовал, как земля уходит из-под моих ног, увидел несущиеся мимо меня стены скально-ледового кулуара, понял — падаю! Я вонзил ледоруб в лед, но что-то неудержимо тянуло меня вниз. Это был Женька Горелов! Он так и продолжал падать с фотоаппаратом в руках, схватив его мертвой хваткой. Ледоруб болтался у него на запястье, лицо бело белым, глаза полны ужаса. Впрочем, так это и должно было быть: у таких парней переход от восторженности к истерике, от возбуждения к шоку — очень скор…
И все-таки было одно спасительное мгновение! Репшнур захлестнуло за крошечный скальный выступ. Женька хватнул руками за камень, за другой — как-то сумел зацепиться; мне нельзя было падать на него, и те спасительные камни прошли мимо меня — репшнур тенькнул звонко и пронзительно, как лопнувшая струна. Дальше был воздух, один только воздух. И обжигающий снег…
Я слышал твои шаги, дружище! Я слышал твой голос: «Валька, погоди, не умирай! Валька, стой! Не надо…» Я хотел сказать тебе: «Пусть Слава и Виктор простят меня. Я любил вас всех!» — и даже открыл глаза. Но небо почему-то было черным.
Вот и все. Салют, мужики!
* * *Летят сквозь горы облака,
Вновь ледоруб в моих руках,
И ветры мне пуховку теребят.
А я иду меж облаков
Над языками ледников —
И снова мне, прости, не до тебя!
Но ты зови меня, зови —
Ты говори мне о любви,
Загадочно смотри в мои глаза
И по ночам, в тревожных снах,
Желай, чтоб снилась ты одна,
Проси, чтоб воротился я назад!
Здесь в небо дыбится стена,
Поет веревка, как струна,
И снова лед разбуженно звенит,
И снег печатает следы,
И лишь полшага до беды,
Когда кричит товарищ: «Подтяни!»
И пусть победа непроста,
Пусть беспощадна высота,
Но все же есть единственный секрет —
Там, на верху той высоты,
Стоишь немыслимая Ты,
Которой в целом мире лучше нет…
Людмила Сосновская
ОТЕЦ
Стихотворение
Отец с войны вернулся без медалей,
Он полвойны провел в госпиталях.
Мы раны на его груди считали,
В плечах его осколки и руках.
И вопреки законам медицины,
Когда порой я слышу о войне,
Один осколок от фашистской мины
Я остро ощущаю — он во мне.
Холодный, острый, как у горла нож.
Во мне он, здесь,
Чуть-чуть правее сердца,
И с ним спокойно жизнь не проживешь.
Он мне не даст
Погрязнуть в благодушье,
За спины скрыться,
Отступить назад.
Я, как отец, коль это
будет нужно,
С ним, словно с пропуском,
приду в военкомат!
Антонина Юдина
СТИХИ
* * *
Как в майский полдень небо чисто!
Как безмятежно все цветет!
И дочь венок мне золотистый
Из одуванчиков плетет.
И ощущаю я невольно,
Весенним воздухом дыша,
Что молода и белоствольна
Во мне живет моя душа.
Метели не сгубили душу
И насовсем не замели,
А лишь спасли от равнодушья
К весенней радости земли.
И наделили тайной властью
Смеяться в западне беды,
И даже в счастье, даже в счастье
Жить, задыхаясь от мечты…
* * *
Что мне необретенная утрата?
Чужая боль — мы перед ней равны.
Я приходила к матери солдата,
Погибшего в последний год войны.
Портрет и письма властвовали в доме,
И бабка сокрушалась надо мной:
«Как жалко, что вы не были знакомы,
Была б ему ты лучшею женой».
Я соглашалась, помогая верить,
Что сыну я единственно нужна,
Что молодость годами не измерить,
Что так и было б, если не война.
Как время мчит. На жизнь и на слова
Сейчас смотрю я пристальней и строже.
Вот жаль, что мать, когда б была жива,
Жену ему искала помоложе…
Анатолий Занин
ЭТА ЧУДАЧКА ЗЫРЯНОВА
Рассказ
Зырянова приходит в конторку всегда с каким-нибудь фокусом. То пропоет с порога новую частушку, то начнет сыпать цеховые новости — не остановишь. Распахнется дверь, покажется синий берет на тугих кольцах каштановых волос, белое с румяными щеками лицо — жди, значит, очередного выверта. Даже инженер по труду Ольга Петровна, молчаливая, с вечно усталым лицом, завидев Зырянову, оживляется, откладывает бумаги.
У окна сидит экономист цеха Зоя Бегунова, задумчивая девушка с чуть раскосыми насмешливыми глазами на смуглом лице. Она убирала за уши пряди черных волос и поглядывала на конструктора Киреева. Побасенки Зыряновой Зоя слушала вполуха.
