Михаил Пришвин - Дневники 1920-1922
Так уживались Христос и предприниматель в лоне христианской церкви.
— Голгофа не конфетная фабрика! — сказал дьякон.
Искусство все равно, что переговоры разных людей во время мира, только это не значит, что искусство — мирные переговоры.
Наша республика похожа на Палестинское королевство времени крестовых походов, и там, как у нас красный флаг социализма, так же бесстрастно, бесчувственно, пустынно возвышался над всем безобразием жизни крест (в поисках золота, в подозрении, что сарацины его проглатывают, — распарывали животы, а у нас окунали в прорубь при взыскании чрезвычайных налогов).
То, что мы считали в социализме за хорошее, было у нас от церкви.
— Я думаю, что смерть, болезни, война, для Вас, заведыв. здравоохранением, такие же враги, как и мне, простому заступнику радости.
24 Декабря. Вас. Алекс. Горбачов и Осип Вас. Долгих.
Смирнов (с. р. в тюрьме).
Русский интеллигент цинически обернул заповедь Христа «Отдай все свое», своего-то нет ничего, а у кого нет ничего, тому легко говорить «раздай», когда это относится к чужому добру.
Мои попы и попики. Семашко, Коноплянцев, Горбачов, о. Долгих, Разумник, Ремизов, (Мережковский), Розанов, (Толстой), Достоевский, М. Горький.
Хохол Иванов-Голиаф, «Бисмарк», Кукарин, Раскольников, Алеша Карамазов, Игнатов, Карамзин, Смердяков (револ. лакеи).
Ночью на развалинах прошлого встают образы живых и мертвых в своем истинном значении, и я бываю в них, и они во мне — своего рода проскомидия.
К застрелу прибудет 1 ½ м. света.
— 2 Р. Снег «пушистый». Лес завалило снегом. Будто маленькие юрты, а толкнешь ногой — елочка.
25 Декабря. Солнцеворот.
Мне трудно осудить большевиков, потому что, если бы мне было не 47 лет, а 20, то я сам бы был большевиком, я был тогда невежественным, не знал никакого дела. Значит, чтобы отделаться от большевизма, нужно: 1) время, 2) опыт и знание, 3) личная жизнь.
Каляев — Смирнов — Спиридонов — Аргунов и др. жертвы.
Декаденты — апостолы личности.
Белинский, Гоголь, Герцен, о. Афанасий, Каляев, прот. Аввакум, св. Брянцев, св. Покровский, Легкобытов, Татьяна старуха, Серафима Пав., 3. Гиппиус.
Мережковскому:
— Это очень гордый человек, а многие из очень гордых людей любят верить в Бога, особенно несколько презирающие людей… из них выходят горячо желающие верить; но желания они принимают за самую веру. (Достоевский — «Подросток».)
— 3 Р. Порошило немного. Снегу ¼ арш. и весь до земли пушистый. Зайцы выходить боятся.
26 Декабря. Снилось, что я будто бы у священника Алек. Петровича Устьинского и мы с ним решаем, что у него на даче это лето будут гостить Лев Толстой и Розанов. С этим поручением приглашения я явялюсь к Розанову. Вас. Вас. сидит за столом и с необыкновенно гаденьким видом показывает кому-то порнографическую картинку, уснащая глубокомысленным замечанием религиозного содержания. Меня встречает неприязненно, я объясняю ему о даче, но забываю фамилию Устьинского. «Что же это такое?» — изумляется он. «Да я, — говорю, — и единицы за это в гимназии получал, что вдруг самое главное и очень мне известное забуду». И в эту минуту сам себя вижу: лоб очень большой у меня, бугреватый, лоснится и не помнит ничего.
Мой роман с Розановым. Анзимиров, Богданов, Дедок, Писарев.
Снотворчество из факта: я был послан от Устьинского к Мережковскому и Розанову по делу соединения православной и англиканской церкви.
В сквозном сне думал про Евангелие Барышниковой с засушенными цветочками, поздравительными карточками, закладками, голубыми и розовыми лентами, так я думал, что эта книга, как цветок, поэтическая книга, за которой скрывается какое-то дело, какая-то жизнь, что дело-жизнь нам неизвестны: смерть описана Христа, а жизни до 30 лет и нет вовсе. Так что кто идет по стопам Христа, тот смерть распространяет на жизнь. А наши хлысты молодцы, они под каждую «теорию» Евангелия подвели жизнь, так, напр., «люби ближнего» они превратили в «люби Ближнего» и мертвую евангельск. любовь превратили в пламень жизни, в борьбу с чувственной любовью за духовную. Они подвели под идеи погашенные в них чувства и проделывают жизненно то, что церковью дается готовым для прозелитов (почему у них и живые Христы), так что они являются как бы оживителями христианского учения. Бесполые мысли они возвращают в их половую утробу. А так ведь и было, вероятно, с христами, пока апостолы и верующие не создали из всех них один общий победительный образ Голгофы. (Попытка Достоевского в лице Алеши Карамазова создать литературно живого Христа.) Христос обращенный на жизнь, превращает ее в монастыри мужской и женский, а живой Христос создает «царства», конечно, враждебные культуре: хлыстовские подпольные царства мирового культурного зла.
Убрать за собой нетрудно, и ей это ничего не стоит, но она не станет убирать, чтобы заставить делать это меня самого назло, — а я не могу настоять, чтобы она убирала, — совестно, я только могу раздражаться. Я любил ее, как натуру, и способен жалеть, но уважения не имею, а это очень тяжело. Но меня спасает способность души моей к расширению: вдруг расширится и я все люблю и не помню врагов своих.
Мрачно молюсь, чтобы помог мне Бог не простить, но вдруг душа без мысли озаряется от света солнца на дерево или блеска свежего снега, и забыта молитва… и как помнить такой пустяк, если душа озарилась, как долина в горах от восходящего солнца. И растерянно спрашиваю, когда нужно молиться: да кто же мой враг, кому не простить, не виноват ли я сам во враге своем?
Розанов однажды высказал, не помню только, где, в частной ли беседе, переданной потом Гершензону, или же в газете, куда он выливал чуть ли не свои ночные горшки, — что славянофильство есть самое вкусное блюдо в России, и Гершензон как еврей сумел этим воспользоваться. Гершензон этого не мог Розанову простить никогда.
Вчера весь день порошило — 2 Р. Сегодня +Р, оттепель.
28 Декабря. Приспособляясь, люди хотят сохранить себя и в то же время теряют себя.
(Кто хочет сохранить свою душу, тот погубит себя.)
Это происходит так: избирается какое-нибудь «дело» бездумное, с тем, чтобы, делая его, не отдаваться ему и сохранять свое (воскресенье свое, 2 часа после занятий), но усталый приходит к себе и ничего там не находит; тогда бежит к бездумному делу от себя самого, от своей домашней пустоты и даже увлекается «делом» (Коноплянцев). Так человек теряет себя самого.
Париж выкинул его в Россию без всяких средств, без всяких жизненных навыков, с одною бесконечной радостью жизни. Тогда он (Горшков) поселился в бане{72}, питался кое-чем. Весной на бане появлялся замок: уходил странствовать. Осенью дверь открывалась, и тут велись бесконечные споры о народе, искусстве, религии, Толстом.
