Рудольф Петерсхаген - Мятежная совесть
Не подумав, Фрэй ответил:
– Вы противопоставили себя нам.
Неожиданный маневр удался. Я подбавил масла в огонь:
– Я же нахожусь в Германии. Я боролся за единство своего отечества и за мир.
– Мира не будет! – грубо крикнул Фрэй, стукнув ногой об пол.
– Ах, вот, значит, в чем дело. – Я произнес это вполголоса, но очень серьезно.
Фрэй даже опешил. Сперва он не находил слов, затем добавил, желая смягчить впечатление:
– Во всяком случае до тех пор, пока на земле существует эта преступная система!
Так этот международный жандарм выдал себя с головой. Наступила пауза. Я решил продолжать наступление. С тех пор как я убедился, что моя жена тоже «розово-красная», я почувствовал себя уверенней, а главное – предприимчивей.
– Я думал, вы все-таки образумитесь, – сказал Фрэй.
– Так оно и есть, – подтвердил я, дразня его. Удивление отразилось на лице Фрэя. Радуясь, но еще не веря своим ушам, он вопросительно смотрел на меня:
– Ну и как?
– Я решил быть верным жене.
Он облегченно вздохнул, уверенный, что наконец достиг цели. Желая «морально» поддержать мое решение, он повторил старую басню:
– Ваша партия все равно продала и предала вас. Районное правление партии вывело вас из своего состава. По происхождению и образованию вы принадлежите Западу. А ваша жена – тем более. Здесь вы сможете, получая пенсию полковника, жить легко и свободно.
Он засуетился. Ему, видимо, не терпелось сообщить о своем «успехе» шефу. Оставив мне два номера «Мюнхенер меркур», поддерживающего правый курс в политике католического центра, Фрэй удалился.
Я снова остался один в своем подвале. Меня стали мучить сомнения. Хорошо, если все сойдет гладко.
Я чувствовал озорную радость. Теперь важнее всего дать знать жене о положении дел. До сих пор это не удавалось. Но сейчас ситуация благоприятнее, чем когда бы то ни было. Как же это сделать? Наконец меня осенила мысль, и я тут же написал жене письмо.
В связи с приближением зимы естественно звучали всякие хозяйственные указания: по поводу зимней одежды, отопления и т. д. Между прочим я вставил: «… а главное, не забудь застраховать имущество от пожара». Эта фраза должна была сказать жене, что я ни в коем случае не собираюсь порывать с домом.
Письмо ко мне не вернулось. Значит, прошло цензуру. Теперь меня тревожило только одно: поймет ли жена мой намек насчет страхования и сможет ли так же хитро водить за нос американцев, пока будет длиться мой процесс?
Следующее утро началось с волнений. Как я и ожидал, меня повели к Дэлеру. Он был осторожнее и последовательнее, чем Фрэй. Ловко затеял разговор о том, что мы с женой имели бы гораздо меньше хлопот, если бы я сразу принял решение просить политическое убежище.
– И нам было бы меньше хлопот. А теперь все осложнилось. На основании вашего прежнего поведения я обрисовал вас начальству, как неисправимую жертву красной чумы. – Он наблюдал за мной. – От вас потребуют доказательств вашей доброй воли.
Я молчал.
– Но мы ваши друзья и не будем особенно мучить вас. Достаточно, если вы раза два выступите по радио с осуждением политики вашей партии и Национального фронта.
Я отказался. Он заявил спокойно и доброжелательно:
– Подумайте на досуге…
Enfant terrible{33} Фрэй добавил, что доклады очень хорошо оплачиваются.
– Я вам советую подумать и о своей жене.
О ней я думал больше, чем он предполагал. Поймет ли она? Может быть, ее так же обманывали и опутывали ложью, как меня? По всей вероятности, так оно и было. Все теперь зависело от «страховки от пожара». Я рассмеялся при этой мысли.
Поворот наступил скорее, чем я предполагал.
Появился Фрэй с искаженным от злости лицом. От волнения он говорил с трудом.
– Письмо от вашей жены из Грейфсвальда! – выпалил он.
Да, Фрэй не был дипломатом. Он злобно швырнул на стол толстое письмо со множеством марок. Значит, дошло. Я схватил письмо, написанное от руки. От него исходило счастье и избавление. Как и я, моя жена мучительно ждала выяснения. Бешенство Фрэя не трогало меня, я почти не слушал его. Запомнилась лишь одна его фраза:
– Вы, как змея, которую держишь в руках, а она ускользает.
Снова потянулись тяжелые дни в подвале. Для Си Ай Си я был беззащитным подследственным, на которого они натравливали других заключенных. Состав заключенных менялся, но негры по-прежнему оставались моими друзьями. Они жалели меня за то, что я так долго сижу в этой невыносимой дыре. Когда какой-то белый американский сержант попытался было избить меня, негры встали на мою защиту. Но у Си Ай Си было достаточно других средств. Меня усиленно потчевали какими-то инъекциями.
Однажды меня повели на второй этаж казармы. Там я еще не бывал. Все до боли сжалось во мне: неужели сейчас начнется допрос «третьей степени»? Я не мог избавиться от этого чувства и после того, как вошел в большое помещение, где кроме Томаса и Фрэя, находилось несколько незнакомцев. Все молча смотрели на меня. Тягостная, гнетущая тишина…
Вдруг раздался голос. Я не видел, кто говорит, по голос показался мне знакомым. Взглянув в угол наверх, я обнаружил там репродуктор. Из него неслось: «Свои показания я даю с тяжелым сердцем, потому что господин Петерсхаген показался мне очень симпатичным. Но мой долг – говорить чистую правду».
Я испугался: это был голос Бэра. Репродуктор выключили, и все, кроме меня, засмеялись.
– Может быть, вы, наконец, сделаете подробное признание или вы хотите услышать собственный голос?
– Я уже подготовил вам должность, и неплохую. Вы сможете жить в мире и бороться за мир, – прозвучал из репродуктора чей-то чужой голос.
Репродуктор снова выключили.
– Вы это говорили?
– Да. Но это не мой голос.
Снова включили репродуктор. То, что доносилось из него, казалось мне таким же таинственным, как сказки из «Тысячи и одной ночи». Я категорически потребовал очной ставки с Бэром, чтобы, глядя ему в глаза, опровергнуть его ложь. Американцы отклонили мое требование, и тогда я отказался признавать столь странное средство доказательства.
– У-у, змея… – прошипел Фрэй.
Мне стали угрожать «детектором лжи». Я не слышал даже такого названия. Мне объяснили. Допрашиваемый включается в электрическую сеть, как при электрокардиограмме. Аппарат-детектор отмечает все колебания. Они становятся якобы особенно сильными, когда допрашиваемый говорит неправду. Я тут же согласился подвергнуться этой странной процедуре. Но «детектор лжи» был отклонен, как и требуемая мной очная ставка с мастерами лжи Бэром, фон Гагеном и компанией. Зато меня без конца пугали «суровой карой». На мой вопрос: «За что?» мне отвечали общими фразами:
