Ирина Голицына - Воспоминания о России (1900-1932)
— Вот этот дом.
Я стала прислушиваться к тому, что она говорит.
— Он теперь окружен высоким забором, слишком много людей хотели видеть его, а властям это не нравилось. Они не могли остановить людей, приезжающих отовсюду посмотреть это место. Поставили высокий забор, но всё равно приезжают.
Много позже я узнала, что всё это было правдой. Люди всех сословий приезжали, чтобы поклониться своему любимому Государю. Место охранялось секретными агентами, стоявшими на некотором расстоянии, чтобы наблюдать, что происходит. Ненависть была написана на их лицах, потому что они не могли помешать массе людей, приходивших, чтобы преклонить там колени. Они осеняли себя крестным знамением, подходили к дому и целовали стены. Это был род паломничества, которое происходило, оставаясь неизвестным миру.
Путь от Екатеринбурга до Перми занял 12 часов. Вагон наш был обычным, и потому у нас была некоторая свобода. Женщины, если хотели, могли общаться с мужчинами. Мы чувствовали, что чем дальше мы будем от Москвы, тем будем свободнее. Снова я наслаждалась тем, что стояла в коридоре и смотрела на пробегающие мимо пейзажи. Начальник нашего конвоя подошел, встал рядом и составил мне компанию вместе со своим подчиненным. Он был очень красивым человеком, высоким и вежливым. Они рассказали мне, что им приходится много ездить. Их обязанностью было сопровождение заключенных от Москвы до Сибири через Урал, а иногда от Москвы к югу, в Казахстан.
В нашем вагоне почти не было политических заключенных, только пожилая дама — мадам Попова, которую я знала по Лубянке. Ее муж тоже был в этом поезде. Была еще одна молодая женщина, я не могла определить, кто она, но уголовницей она не выглядела. Остальные были арестованы, видимо, за воровство, их было много, и они держались друг друга, за исключением одной пожилой женщины, которая была очень добра ко мне и старалась всячески мне помочь. Мужчины-заключенные, которые на нас поглядывали, прозвали ее «Няня» из-за того, что она так суетилась вокруг меня.
Как-то я уединилась в моем любимом месте: прямо в конце вагона можно было сидеть на ступеньках, мне там очень нравилось. Дул ветер, и был сильный шум, и чувствовалась такая близость к природе. Чем быстрее шел поезд, тем большее возбуждение я ощущала от этой скорости, шума и ветра. В такие мгновения чувствуешь себя свободной от всего и всех… но моя радость была недолгой.
Подошел главный, сопровождаемый своим ассистентом, и сказал, что слишком опасно так сидеть. Они дружелюбно поболтали со мной, и, чтобы, как они сказали, отвлечь меня от меланхолических мыслей, помощник начал петь хорошо известный романс. Ситуация была странная: я — враг народа, а мои стражи поют мне песни.
Вечер был ясным и теплым, духота и жара остались в Екатеринбурге, солнце вышло из-за облаков. Поезд ехал быстро, и я радовалась при мысли, что снова встречу маму и буду жить с ней три года ссылки. К концу дня я вернулась в вагон, где «Няня» уже готовила мое место для сна. Остальные попутчицы тоже готовились ко сну, кроме мадам Поповой, всё еще разговаривавшей с мужем, — им многое нужно было сказать друг другу после нескольких месяцев разлуки.
Я удобно устроилась и заснула.
Глава десятая. ПЕРМЬ
Было еще темно, когда наш поезд прибыл на станцию «Пермь-2». Все спали в нашем тюремном вагоне, когда вошел конвой и приказал приготовиться к выходу, как можно скорее.
О, как мне хотелось еще поспать, но я ничего не могла поделать, приходилось быстро подниматься. Вокруг была суматоха. Солдаты кричали и торопили нас, давая понять, что времени терять нельзя.
Всех под конвоем вывели на платформу, и началось пересчитывание: нас сдавали местному конвою, который должен был сопровождать нас в пермскую тюрьму. По окончании этой процедуры нас отвели в зал ожидания третьего класса. Там почти не было мебели, и мы расположились кто как мог на полу. «Няня» освободила мне место, чтобы сесть, и постелила свою шаль. Все мужчины были с одной стороны, а женщины — с другой. Все разговаривали, обмениваясь впечатлениями и перекидываясь репликами. Я молчала, как обычно погруженная в свои мысли, моя «Няня» пыталась развеселить меня, разговаривая и делая предположения, как долго мы будем сидеть здесь и почему же нас не отводят в тюрьму. В конце концов, она поняла причину задержки. Было слишком рано, всего лишь три часа утра, и невозможно было найти повозку или лошадь для наших пожиток и для больных. Тюрьма была за пять верст.
Мои же мысли были о том, как и где я встречусь с матерью, будет ли она ждать меня у ворот тюрьмы или я встречусь с ней на заводе, где мне придется работать предстоящие три года. Сможет ли вообще мама найти меня, если ее саму выслали из Москвы в неизвестном направлении, а я узнала о своем месте ссылки только три дня назад. Снова мои мысли были прерваны «Няней». На этот раз она шепнула что-то мне на ухо и сунула в руку маленький клочок бумаги. Я развернула его и прочла. Это было предложение руки и сердца от одного из заключенных. «Няня» что-то шептала и, смеясь, указывала на кого-то из большой группы. Меня тошнило, и я чувствовала себя разбитой. Мне хотелось бежать от всего этого.
Единственная лавка в этом грязном зале была занята князем Голицыным. Он сидел недалеко от входа с перевязанной ногой. Его внесли и посадили там, так как ходить он совершенно не мог. Видимо, он повредил лодыжку в екатеринбургской тюрьме. Я подошла и села рядом, чтобы передать ему поручение Ванды. Мы знали друг друга по виду, но никогда не разговаривали раньше. Мне понадобилось некоторое время, чтобы начать разговор. Я была очень застенчива, но это наконец надо было сделать. Посидев немного молча, я спросила, как его нога, как это с ним случилось и болит ли она, а потом, пожелав ему скорейшего выздоровления, я упомянула, что он, вероятно, встретит мою тетку в Чердыни. Я просила сказать, что меня посылают в Мотовилиху, недалеко от Перми. После этого я начала говорить о Ванде. Он был приветлив и, казалось, в хорошем настроении, но я чувствовала, что ему лучше было бы находиться на больничной койке. Лавка была жесткой, узкой и неудобной даже для меня, и провести на ней несколько часов с такой болью, как у него, было чрезвычайно тяжело.
Часы показывали пять утра, но не было никаких признаков того, что мы скоро двинемся. Охрана находилась снаружи, наблюдая за нами через стеклянную дверь. В зале было душно, очень хотелось выпить чашку горячего чаю, но буфет был совершенно пуст. На стойке были тарелки, стаканы и никакой еды. Большой чайник был накрыт белой салфеткой, но никого рядом. Часы были над прилавком, и я смотрела на них время от времени. Сквозь стеклянную дверь было видно, что на улице светлеет, время тянулось бесконечно медленно.
