Валерий Поволяев - Царский угодник. Распутин
Полиция тщательно присматривала за ним — избежать этой опеки Илиодору не удалось.
Поместье своё Илиодор прозвал Новой Галилеей, дом укрепил, огородил высоким забором, женился на молодой зубастой казачке, развёл кур, взял в аренду землю — выращивал картофель и арбузы и томился. Так худо и скучно было Илиодору в Новой Галилее, что он начал пить.
Несколько раз Илиодор засек стражников у своего забора и послал в полицейское управление письмо, в котором просил не мозолить ему глаза. «Если вам необходимо следить за мною, то вы должны сидеть под забором», — подчеркнул он.
В запоях Илиодор часто вспоминал своё прошлое, Царицын, проповеди и преданных прихожан, перед ним возникали лица — скорбные, укоризненные, жёсткие, самые разные лица, и все знакомые. Илиодор водил рукою по воздуху, пробуя смазать их, убрать, но лица возникали вновь, и Илиодору становилось не по себе. Водку, говорят, он гнал сам — и очень умело — из картошки и зерна, из груш; случалось, что готовил особый коктейль: брал арбуз посочнее, шилом прокалывал у него бок и закачивал туда пол-литра водки, заклеивал. Потом давал арбузу полежать пару дней где-нибудь в прохладном месте.
Получался напиток необыкновенной вкусноты — мягкий, хмельной, розовый — Илиодор одолевал целый арбуз разом, заедал зелье мякотью, а потом, когда мякоть кончалась, ел арбузные корки.
Полиция, видя, что Илиодор ведёт себя как нормальный мужик — пьёт, но не буянит, перестала трогать его, взяла подписку о невыезде и убрала стражников, от которых у Илиодора была изжога — когда он их видел, то обязательно хватался за бутылку либо за арбуз. Напиваясь, Илиодор ложился на пол и бормотал:
— Я отрёкся от Церкви и Христа, как Бога Духа Святого. Я признаю единого первичного Бога, непостижимо родившего чудодейственное семя прекрасного видимого мира. — Язык у него заплетался, едва ворочался во рту, прилипал к нёбу, губы делались алыми, будто он красил их женской помадой, но мысль работала ясно, и вообще в голове светлело от выпивки — Илиодора сбить было трудно, он шёл по накатанному пути, часто повторял эти слова, написанные им в отречении. — В жизнь мира Бог не вмешивается. Отречение я подписал собственной кровью. Вы поняли, гады? — Илиодор приподнимался на полу, оглядывал голые, давно уже не беленные извёсткой стены, кричал: — А ты понял, Гришка? — Взмётывал над собою кулак. — Доберусь я до тебя, Гришка, обязательно доберу-усь! Ремней ведь из тебя нарежу! Отречение я подписал своей кровью, кровью отсюда вот, — он тыкал пальцем в запястье левой руки, — отсюда вот брал!
Однажды из Царицына прибыла группа поклонниц Илиодора — очень боевых, горластых, совсем не похожих на обычных прихожанок, их было человек пятьдесят. Полные сил прихожанки, увидев стражников, лежавших в тени забора — это было до того, как полиция помягчела к Илиодору, — решили освободить своего кумира.
Но в драку с полицией не полезешь, полиция всё равно окажется сильнее, поэтому они купили два десятка лопат и попытались прорыть к дому Илиодора подземный ход.
Об этом узнал Иван Синицын, заметно похолодевший к бывшему иеромонаху, и донёс полиции. Поклонниц Илиодора накрыли вместе с лопатами, ход засыпали.
Но и Синицын вскоре тоже был наказан — Бог наказал, как говорили люди: сытно поужинав, он вдруг схватился за живот и повалился на землю. Долго катался по ней, кричал, потом изо рта у него полезла пена, и Синицына не стало. Почил в Бозе. В медицинском заключении было указано: отравился дохлой рыбой.
А в остальном к Илиодору не было претензий — даже в связи с подкопом, в полиции решили, что влюблённые в красивого Илиодора прихожанки сделали это по собственному разумению, Илиодор здесь ни при чём, — и удивились, когда из Петербурга поступило распоряжение произвести у Илиодора обыск. И не только у Илиодора — у его сторонников тоже.
— Мда-а. Это, видать, в связи с убийством Распутина, — догадались полицейские чины.
Обыски ничего не дали — у Илиодора, кроме пустых бутылок, запаса картошки и арбузов, дарёного белого посоха и тряпок жены, ничего не нашли, у его сторонников — тоже.
Распутин стонал, бредил, пытался перевернуться на бок, и тогда его приходилось держать — у Распутина могло остановиться сердце, хотя и крепкое оно было, но работать беспредельно не могло, оно должно было надсечься. Пульс дрожал, температура почти не опускалась — точнее, опускалась чуть, но тут же ползла вверх, к той критической отметке, когда кровь начинает густеть, врачи провели у постели старца несколько ночей.
Если раньше брал верх осторожный тоболец — он боялся принять грех на свою душу, то теперь тюменцы оттеснили врача с Владимиром на шее и энергично боролись за жизнь «старца».
Была сделана операция. Операция прошла при свете ламп-десятилинеек, наполнивших комнату печным жаром, дышать стало нечем, зажгли все лампы, что были в распутинском доме, ещё три лампы взяли у соседей. Завершилась операция успешно. Теперь из Распутина надо было постоянно выгребать гной. Неприятное это дело, но тюменцы не морщились, орудовали слаженно и чётко.
Были минуты, когда Распутин с хрипом выбивал из себя знакомые имена: «Пуришкевич... Саблер... Маклаков... Илиодор», потом вдруг всхлипывал со слезою и звал к себе дочь.
— Матрёша! — дрожал в воздухе слабый распутинский оклик, и, отзываясь на него, в глубине огромной избы билась в полувое-полуплаче любимая дочь, рвалась в дверь комнаты, в которой лежал отец, мячиком отлетала обратно и снова на полном бегу врубалась в дверь.
— Папанечка!
Врачи дверь Матрёне не открывали: прежде чем её допустить к отцу, надо было основательно обработать, убрать микробы, проспиртовать — дочка Распутина чистотой не отличалась, но зато отличалась другим — любовью к отцу.
— Пуришкевич, Пуришкевич, — стонал Распутин, облизывая языком сухие твёрдые губы, — что же ты, а?
— Государственная дума в полном составе, — усмехался тобольский профессор, — Пуришкевич, Маклаков... Глядишь, и тайну какую-нибудь узнаем. А зачем она нам?
Тюменские врачи молчали, их коллега, прискакавший в Покровское первым, не выдержал, гневно выпрямился. Но говорить тоже ничего не говорил.
А Распутин в бреду действительно часто видел Пуришкевича — лысого, лобастого, с аккуратной бородой, намазанной духовитым маслом, наряженного в военный мундир, с орденом под подбородком, гневного. Распутин и так пробовал приладиться к Пуришкевичу — не хотелось с ним ссориться — и эдак, но всё бесполезно, и тогда Распутин в сердцах высказался в одном интервью:
— Пуришкевич ненавидит меня за то, что мне приходится заступаться за евреев и, между прочим, просить о допущении купцов-евреев на Нижегородскую ярмарку. Он не может мне простить, что я помогал многим беднякам евреям в Сибири и не скрывал этого.
