Любовь Космодемьянская - Повесть о Зое и Шуре
- Вот что: сейчас вы откроете свой сарай и дадите доски, а пока мы будем работать, придет с работы мать этих детей и тоже сделает все, что надо. На малышей легко кричать!
... В первые же дни войны к нам забежал проститься мой племянник Слава. Он был в лётной форме с крылышками на рукаве.
- Еду на фронт! - сообщил он. Лицо у него было такое радостное, словно он собирался на праздник. - Не поминайте лихом!
Мы крепко обняли его, и он ушел, пробыв у нас едва полчаса.
- Как плохо, что девушек не берут в армию! - сказала Зоя, глядя ему вслед.
И столько горечи и силы было в этих словах, что даже Шура не решился, по своему обыкновению, пошутить или заспорить.
... Мы никогда не ложились спать, не прослушав по радио сводку Информбюро. А в те первые недели невеселые это были сообщения. Зоя слушала их, сдвинув брови, сжав зубы, и часто отходила от репродуктора, не говоря ни слова. Но однажды у нее вырвалось:
- Какую землю топчут!
Это был первый и единственный крик боли, который я слышала от Зои за всю ее жизнь.
ОТЪЕЗД
1 июля под вечер к нам постучали.
- Можно Шуру? - спросил кто-то, не заходя в комнату.
- Петя? Симонов? - удивилась Зоя, вставая из-за стола и приотворяя дверь. - Зачем тебе Шура?
- Надо, - таинственно ответил Петя.
В эту минуту явился сам Шура, выходивший зачем-то из комнаты, кивнул товарищу и, не говоря ни слова, вышел с ним. Мы выглянули в окно: внизу ждали несколько подростков, все - одноклассники и приятели. Они о чем-то потолковали вполголоса, потом всей гурьбой пошли прочь.
- В школу, - задумчиво, про себя сказала Зоя. - Что у них там за секреты?
Шура вернулся поздно вечером. Вид у него был такой же серьезный и озабоченный, как перед тем у Пети.
- Что случилось? - спросила Зоя. - Почему такая таинственность? Зачем тебя вызывали?
- Не могу сказать, - решительно ответил Шура.
Зоя слегка пожала плечами, но промолчала.
На другое утро она чуть свет убежала в школу и возвратилась взволнованная.
- Мальчики уезжают, - сказала она мне. - Куда и зачем - не говорят. Девочек не берут. Если б ты знала, как я уговаривала их взять меня! Ведь стрелять я умею. И я сильная. Ничего не помогло! Сказали: берут одних мальчиков.
По лицу Зои, по глазам я видела, сколько горячности вложила она в эти тщетные уговоры.
Шура вернулся поздно и сказал спокойно, словно о чем-то совсем обычном:
- Мам, собери мне, пожалуйста, пару белья. И еды на дорогу. Только много не надо.
Знает ли он, куда их отправляют, - этого мы добиться не могли.
- Если я с первого шага начну болтать, какой же я буду военный? сказал он твердо.
Зоя молча отвернулась.
Сборы были несложные. Зоя купила Шуре на дорогу сухарей, конфет, колбасы. Я приготовила белье и увязала все в один небольшой узелок. А во второй половине дня мы пошли провожать Шуру.
В Тимирязевском парке было уже много ребят из разных школ. Сначала они все перемешались, потом постепенно сгруппировались по школам. Матери и сестры стояли в стороне с узелками, чемоданчиками, заплечными мешками, которые они держали за лямки, точно сумку. Отъезжающие - почти все рослые, широкоплечие, но с мальчишескими веселыми лицами - делали вид, будто разлучаться с домом и с родными для них привычное дело. Кое-кто уже успел сбегать к пруду искупаться, другие ели мороженое, шутили, смеялись. Но невольно они все чаще поглядывали на часы. Те, от кого не отходили мать или сестра, немного смущались: едем на важное, серьезное дело - и вдруг с мамой, как маленькие! Я знала, что и Шура будет стесняться, поэтому мы с Зоей отошли в сторону и сели на скамейку в тени.
Часам к четырем на круг пришло много пустых трамвайных вагонов, и началась посадка. Ребята торопливо прощались с родными, шумно занимали места. У тех, чьи матери плакали, были сумрачные, грустные лица. Мне не хотелось омрачать последние минуты, которые мы были вместе, и я не заплакала - только обняла Шуру и крепко сжала ему руку. Он был взволнован, хоть и старался не показать виду.
- Не ждите, пока мы двинемся, идите домой! Береги маму, Зоя! - С этими словами Шура вскочил в вагон, потом помахал нам из окошка и снова сделал знак: не ждите, мол.
Но уйти, пока Шура был еще здесь, у нас не хватало духу. Стоя поодаль, мы видели, как дрогнули вагоны, как один за другим со звоном и грохотом они двинулись в путь, - и очнулись только тогда, когда последний трамвай скрылся из глаз.
Парк, только что такой людный и шумный, сразу опустел и затих. Под дубами-великанами стояли скамейки, но никого на них не было. Пруд лежал широкий, прохладный, чуть подернутый рябью, но никто не купался в нем. Ни голоса, ни смеха, ни звука быстрых, размашистых шагов. Тихо. Слишком тихо...
Мы медленно шли по дорожке... Лучи солнца с трудом пробивались сквозь густую листву над головой. Не сговариваясь, мы подошли к скамье у самого пруда и сели.
- Как красиво! - сказала вдруг Зоя. - Знаешь, Шура часто приходил сюда рисовать. Вон тот мостик рисовал, видишь?
Она обращалась ко мне и в то же время как будто говорила для одной себя - тихо, медленно, углубленно.
- Пруд широкий. А Шура переплывал его много раз, - вслух вспоминала она. - Знаешь, как один раз вышло? Давно еще, Шуре тогда было лет двенадцать. Он, как всегда, начал весной купаться раньше всех. Вода холодная. И вдруг ему свело ногу, а до берега еще далеко. Он работал одной ногой, другая совсем онемела. Еле доплыл. Он меня так просил, чтоб я тебе ничего не говорила! Я и не сказала тогда. А теперь уже можно.
- И, конечно, на другой день он опять поплыл? - спросила я.
- Конечно. Утром и вечером плавал, во всякую погоду, чуть не до самой зимы. А вот там, около кустов, зимою всегда прорубь. Мы там ловили рыбешку помнишь? Сначала консервной банкой ловили, а после сачком. Помнишь, как мы тебя угощали жареной рыбой?
- Хорошая моя! - сказала я вместо ответа и тихо погладила ее загорелую руку.
И вдруг под моей ладонью ее тонкие сильные пальцы сжались в кулак.
- Какая я хорошая! - Зоя порывисто встала, и я поняла, что мучило ее все время. - Какая я хорошая, если осталась здесь? Ребята поехали, может быть, воевать, а я осталась дома. Да как же можно сейчас ничего не делать?!
ПЕРВЫЕ БОМБЫ
Мы сидим с Зоей за столом. Перед нами - зеленая грубая материя: мы шьем из нее вещевые мешки. Для фронта. А еще мы делаем петлички для военных. Пусть это простая работа, пусть это не такое уж важное дело, но это для фронта. Эти петлички - бойцу, тому, кто защищает нас от врага. Этот мешок тоже для бойца: он положит туда свои вещи, мешок пригодится ему, послужит в походах...
Мы работаем молча, не отрываясь. Изредка я опускаю шитье и разгибаю спину - она у меня побаливает. И смотрю на Зою. Ее тонкие загорелые руки проворны и неутомимы. Работа так и горит в них. Сознание, что и она делает что-то нужное для фронта, если и не освободило Зою от мучительных мыслей, то все-таки помогло обрести какое-то внутреннее равновесие. Она даже внешне преобразилась: не так сумрачно смотрят глаза, порою и улыбка трогает губы...
