Булгаков и Лаппа - Бояджиева Людмила Григорьевна
— Так не платили же ничего. Ни Мише, ни мне. Мою цепочку пришлось проесть. А в Батуми работы найти не могла.
— И здесь не найдешь.
— Миша Наде в Москву писал, чтобы она там помогла мне устроиться.
— В Москве?! Что ж, попробуй. — Свекровь усмехнулась. — А попутчик в Москву тебе есть — Николай Гладыревский в университете на медицинском учится. Как раз скоро едет.
2
По дороге Коля сразу же купил у слонявшейся по вагонам тетки бутылку самогона и теперь пребывал в состоянии великодушной нравоучительности:
— Немыслимо! Кому сказать! Одну, без гроша вот с этим чемоданишком в Москву выпереть! Он что. твой мужик, совсем спятил?
Поезд замедлил ход у маленькой станции, побежали за вагонами бабки с кастрюльками и банками — соленые огурчики, пирожки, молоко.
— Надо запасаться, пока по Хохландии едем. Дальше совсем голодно будет. — Коля, поторговавшись, произвол закупки продовольствия и протянул Тасе пирожок: — Жуй, деликатес.
Перешли в капе, разложили на жирных бумажках купленное: кусок холодной курицы, соленые огурцы, пяток крутых яиц и пирожки.
— Коль… — Набив рот, Тася замялась. — Миша за границу уехать хочет. Там в литературные круги войти. Если устроится, меня вызовет. Если нет. сам в Москву приедет. Вместе перебиваться будем. А пока… Не знаю, как Надя примет…
— Примет-то хорошо — Надежда к тебе весьма расположена. Только у них с Земским одна комната в общей квартире… Послушай… — В опустевший стакан забулькала мутноватая жидкость. — Может, у нас в общаге на Пироговке место найдется? Поживешь, пока работать не устроишься. Что-то ты ведь умеешь делать, преданная женушка?
— Ничего не умею. Мишкина нянька. В театре статисткой работала, да в Одессе профсоюзный билет вместе с вещами украли. Куда я без него?
— Восстановить надо! И на курсы пойти. На машинистку, на медсестру выучись. Сейчас много специалистов понадобится. А ты не деревня неграмотная — гимназию кончила. На фортепиано играешь, по-французски политесы развести можешь.
— Смеешься? Когда дело было… Забыла уж все. Можно еще пирожок?
— Откормиться бы тебе как следует… — Коля присмотрелся к Тасе. — Слушай, ты мне не нравишься. Помнишь наш разговор в Буче?
— Помню, ты меня будущим стращал. Все говорил, что Мишке ученая жена нужна. Яркая, оборотистая. И ведь оказался прав. Его к таким и тянет. А еще… — Тася хмыкнула: — Ты как в воду смотрел! Ноги отрезанные я держала.
— Ни фига себе! Выпьем за женский героизм! — Звякнули стаканы. — Вот видишь! Ты ж все можешь! В тебе знаешь чего? В тебе эго… — Он чуть не целиком заглотил яйцо и с трудом провернул слово: — эгоизма совсем нет. Самолюбия. Ну почему ты стала Мишкиной сиделкой? С какого такого лешего на себя рукой махнула? И чего теперь ноешь? Правильно все! Этот наглец потому об тебя ноги и вытирал, что покладистая — половичком стелешься. Хоть это понимаешь? Сама ведь личность!
— Нет, Коль. Может, и была, да вся вышла. Сил нет.
— А вот мы тебя подкормим, и тогда посмотрим. — Он нарезал сало крупными ломтями. — Жуй! Первейшее лекарство от сердечных дел.
Надя с мужем занимала комнату в многонаселенной квартире огромного дома № 10 на Большой Садовой. Золовка встретила Тасю тепло, но та насчет жилья и не заикнулась — видела, самим супругам тесно. А Коле удалось на время заполучить в общежитии медицинского факультета на Пироговке комнату технички.
Тася начала поиски работы. Увы, тщетно. Без профсоюзного билета нигде ее не брали, а пойти в театральный профсоюз восстановить билет она не решалась: уж больно несолидно выглядела — попрошайка ни дать ни взять. Возвращалась на Пироговку в полном унынии.
— Чего кислая? Опять от ворот поворот? — Коля поставил на стол бутылку белой. — Тяпни для поднятия духа. И докладывай все как на исповеди.
— Ну опять двадцать пять… — Она сделала несколько торопливых глотков и зажмурилась: — Уф! Крепкая. — Зажевала черным хлебом, перевела дух. — Косятся товарищи на меня недоверчиво, как бы чего с полки не стырила. Да и правда — продавщица из меня никакая. И вообще…
— Упаднический дух… Уныния, как считает господин Булгаков, ни в коем случае допускать нельзя. Ты, честно говоря, ну совершенно девушка необоротистая. Растяпа, иными словами. Полуграмотные олухи из деревень приезжают и пристраиваются. Дивлюсь вот — как это ты после всего дерьма, что нас накрыло, такая нежная осталась?
— Не нежная, я никакая. Неумеха — это верно.
— К дядьке Мишкиному, доктору Покровскому, сходить бы совсем не вредно. Прямо так ему и сказать: работа нужна! Он в медицине светило и связи имеет мощные.
— Не пойду! Мрачный, насмешливый, глаза как буравчики, так и сверлят. В печенках у него сидит новая жизнь. — Тася посмотрела на разомлевшего Николая. — И тебе, вижу, боком все вышло. Пить много стал. Сопьешься — какой из тебя врач?
— А, Таська, ты за меня не волнуйся. Я остановиться могу. Мне сейчас главное — бодрость духа сохранить. А что, думаешь, легко — почти все друзья сгинули. — Он нехорошо засмеялся. — Кто в царствие небесное, кто в заграничную жизнь подался. Были — и сплыли. Лучше б Мишка здесь остался.
— Ой, не знаю… — Тася закрыла ладонью свой стакан, не допустив долива. — Ничего теперь не знаю…
3
Николай Михайлович Покровский, дядя Михаила по материнской линии, проживал в семикомнатной отдельной квартире, в бельэтаже комфортабельного дома против Пречистенской пожарной команды, что в Обуховском переулке.
Врач-гинеколог имел свой кабинет, имел частную практику и пользовался большой известностью. А тут еще бурная волна интереса, вспыхнувшая после сенсационных сообщений об опытах по омоложению на основе методики великого венского профессора Штейнаха. В Москве темой заинтересовались в клинике профессора Мартынова, именно там, где стал работать Николай Гладыревский. А в ассистентах Мартынова числился некий доктор Блюменталь. Все эти мотивы и образы сплавит фантазия Булгакова в удивительной повести «Собачье сердце».
Тася пришла с визитом к Мишиному дяде, послужившему прообразом Филиппа Филипповича Преображенского.
Лестница солидного подъезда сохранила латунные кольца для поддержки ковровой дорожки, и да же старик-привратник все еще сидел при входе. На двойной дубовой двери с розовым волнистым стеклом висела черная с золотом табличка, сообщавшая имя профессора, рядом картонка с каллиграфически начертанными часами приема его кабинета. Тася уже бывала здесь: в 1913 году перед свадьбой и позже приезжала из Вязьмы советоваться. Прожила у Николая Михайловича две недели, собралась с силенками, отъелась и получила совет: немедля брать Михаилу освобождение от работы по болезни и уезжать в Киев — лечиться. Так и поступили. Дядька был в курсе беды племянника и понимал, как важно ему сохранить лицензию врача, не лишиться любимой профессии из-за пагубного пристрастия к морфию.
Тася пришла к Покровскому в выходной день, свободный от приема пациентов, и как раз после обеда: Николай Михайлович выдерживал железный режим дня.
Она позвонила, рассыпчатый звонок пролетел по квартире, и двери открылись. Знакомая горничная Ксюша, помогавшая Покровскому и на приеме больных, провела Тасю в кабинет доктора. Квартира сохранила облик и дух ушедших времен — со множеством дверей и солидной обстановкой. Родной брат Николая Михайловича — холостяк, как и он, и тоже врач — часто жил здесь, имея в Москве свою квартиру. Для него сохранялась специальная комната. Но сейчас она была заперта.
— Пожалуйте, Татьяна Николаевна, Николай Михайлович ждет. — Ксюша распахнула лакированную дверь.
В кабинете с огромным письменным столом, тяжелым кожаным диваном и множеством книжных шкафов, поблескивающих гранеными стеклами, стоял пряный запах дорогой сигары.
— Заходи, милая! — Покровский поднялся из-за стола, отложил какой-то немецкий медицинский журнал, предложил Тасе сесть на диван с двумя книжными тумбами по бокам и зеркальной полкой поверху. На полке выстроились рамки с выцветшими фотографиями, над которыми возвышались чучело совы и старинный морской бинокль.
