Владимир Рецептер - Ностальгия по Японии
- Это Каххар Фаттахович? - спросил я.
Он сказал:
- Да.
Я сказал:
- Здравствуйте. Понимаете, какое дело... Я тут читал ваши корреспонденции, и у меня возникло подозрение, что мы с вами...
Он строго спросил:
- Какое подозрение?..
Я сказал:
- Видите ли, меня зовут Владимир Эммануилович Рецептер...
Господи, как он закричал!..
- Волька, Волька! Это ты?.. Ты где, Волька?
- Ирик, я здесь, я - в Токио! - засмеялся я.
- Давай ко мне сейчас же! - закричал он.
- Ирик, я же не знаю этого городишки!.. Я тут с театром, в гостинице "Сателлит".
- Волька, подожди, я сам к тебе приеду!.. Где этот твой "Сателлит"?
- Район называется Коракуэн, тут метро есть.
- Какое к черту метро, я на машине. В каком ты номере?..
- 636...
- Не выходи никуда!.. Я сейчас приеду!.. Слышишь, Волька?! Я еду...
Теперь вы знаете и мое уменьшительное имя. Оно сохранилось для друзей, домашних и всех, кто знает меня по Ташкенту. В отличие от других Владимиров, свои меня называли не Вовой, Вовчиком или Володькой, а Воликом или Волькой. А Каххара Фаттаховича в классе звали Ириком.
И как только он появился в "Сателлите", всему коллективу стало очевидно, что с Японией Рецептеру не просто повезло, а именно посчастливилось, несмотря на всю сложность международной обстановки. Трудно даже представить, насколько улучшилось мое положение на островах и какие неслыханные возможности у меня появились, не говоря о таких мелочах, как "тойота" и еще одна крыша над головой, потому что Ирик с ходу увез меня на "тойоте" ночевать в свою токийскую квартиру, которую он снимал близко к центру и недалеко от советского посольства.
Ну, разумеется, мы позвонили "нашему", чтобы согласовать мой отъезд. "Наш", "не отходя от кассы", связался с "посольским". А "посольский" заверил "нашего", что Ирику доверять можно. Тогда, сняв с себя всякую ответственность за Р., "наш" сказал Ирику, что он может его забирать. И Ирик меня забрал, взяв на себя всю ответственность за эту и дальнейшие отлучки и отпадения от родной стаи. Теперь коллективу и всему его руководству, включая парторга Толика, уже ничего не оставалось, как только безмерно за меня радоваться...
Пример подавала Анта Журавлева:
- Володя, Рашидов приехал! - восторженно сообщала она мне и добавляла, он такой милый!..
У Ирика было тонкое аристократическое лицо, и, что бывает на Востоке довольно редко, он изящно грассировал на всех известных ему языках. Он и был настоящим узбекским аристократом, принадлежа к одной из самых влиятельных в Ташкенте семей, и, хотя носил ту же фамилию, не был прямым родственником Первого секретаря Центрального комитета Компартии Узбекистана.
Японский, правда, он знал похуже или совсем не знал, но у него был свой переводчик-секретарь, составлявший обзоры японской прессы, потому что Ирик представлял в Токио одно из самых влиятельных московских изданий.
Но главным оказалось то, что в отпуске, из которого он только что вернулся, Ирик, несмотря на свои общесоюзные и мировые возможности, принял важнейшее и окончательное решение сворачивать свои зарубежные дела и возвращаться на Родину. Может быть, он предчувствовал создание независимой республики Узбекистан? Но именно тогда, в восемьдесят третьем, в Ташкенте для него готовилось рабочее место, завершалось строительство дома в старой, то есть узбекской, части обрусевшего города; там ждать его осталась жена с детьми, и Ирик всем своим существом был больше там, чем здесь. Возможно, принять такое решение ему помогли родственники, а родственники у него были очень сильные. То ли родная сестра Ирика была замужем за очень важным лицом, то ли сам Ирик был женат на родной сестре важного лица, близкого самому Шарафу Рашидову.
Может быть, потому, что на этот, последний период он оказался в Японии в полном одиночестве, к которому не привык, Р. стал для него не просто земляком и одноклассником, но родной душой. Несмотря на тридцатилетнюю разлуку. Или благодаря именно ей. Как будто не было промежутка: окончили школу и тут же встретились в Токио...
А для Р. в условиях трехэтажной дисциплины и четверочного самонадзирательства Ирик стал не просто гарантом личной свободы, но и прямым доказательством независимости судьбы.
И еще. По какому-то фантастическому совпадению как раз в это время Р., как помнит читатель, тоже затевал большие ташкентские игры, ведя дипломатические переговоры с тамошним министерством культуры и Академическим театром имени Хамзы Хаким-заде Ниязи и Георгием Александровичем Товстоноговым в надежде, что тот разрешит Р. поставить в Ташкенте большой русский спектакль.
Игры начались во время концертной поездки в Ташкент, которую я совершил незадолго до японских гастролей вместе с Аркадием Райкиным. То есть гастролировал в Ташкенте Райкин, а мы с Владиславом Стржельчиком поехали ему помогать. Нет, не так. В Ташкент Аркадий Исаакович поехал без своего театра, и ему нужны были паузы между выступлениями, потому что чувствовал он себя не очень хорошо. И вот в качестве пауз внутри его концерта поехали мы с Владиком. Но это выяснилось позже, а сначала нам сказали, что именно нас очень даже ждут в театре, и в самолете мы со Стржельчиком всю дорогу репетировали "Моцарта и Сальери", сочинение А.С. Пушкина.
А когда мы прилетели и я с утра сбегал в Ташкентский русский драматический театр имени Горького, в котором начинал свою актерскую карьеру, чтобы одолжить там два парика для образного обозначения Моцарта (я) и Сальери (Стржельчик), оказалось, что Ташкент с нетерпением ждет именно Аркадия Райкина, а мы с Владиком должны составить его антураж. За деньги, конечно. Хотя и честь была велика.
Таким образом, трагедия Пушкина "Моцарт и Сальери" вместе с париками, по выражению администратора поездки Рудика Фурмана, оказалась "не в жилу", и в итоге внутри райкинского концерта Владик, передав зрителям привет от Ленинграда, со звоном и пафосом читал другое сочинение А.С. Пушкина вступление к поэме "Медный всадник", потом мы с ним играли сцену Чацкого (я) и Репетилова (Стржельчик), и Владик, вторично появляясь на сцене, великолепно падал, неподражаемо отплевывался: "Тьфу, оплошал!.." - и, обнаружив меня, начинал сцену; а уж потом, в третьей паузе, я, в качестве старого ташкентца и выбившегося в люди земляка, по заказу Аркадия Исааковича читал свои стихи о театре, которые ему чем-то нравились.
Но все это было, повторяю, лишь в промежутках между титаническими монологами Райкина, чтобы дать ему отдышаться, потому что он чувствовал себя не очень хорошо, несмотря на ташкентскую весну и нежаркую погоду.
Райкина принимали как национального героя и первого космонавта одновременно, и весь город сошел от него с ума. Поэтому и нам со Стржельчиком досталась малая толика славы, и мы бывали на всех государственных и частных приемах, включая домашний обед у вечно молодой Тамары Ханум, с осмотром музейной коллекции ее многонациональных костюмов. Как я понял, этот обед со сладким бухарским пловом и десятью переменами блюд носил даже родственный характер, потому что в то далекое время сын Аркадия Исааковича Костя Райкин, если не ошибаюсь, был женат на одной из племянниц или внучек, а может быть, на внучатой племяннице самой Тамары Ханум.
