Александр Волков - Опасная профессия
Собственной рукой я написал бумагу о статусе экономического обозревателя «Правды», потому что раньше такой должности не было. В этом документе определялись его права, круг обязанностей, в число которых входили не только подготовка собственных обзоров, статей, но и информирование отделов, руководства редакции о состоянии дел в экономике, организация принципиальных авторских выступлений… Пытался даже зарплату Лисичкину повыше назначить, обосновывая это тем, что обозревателем, как минимум, должен быть кандидат наук, следовательно, меньше законных кандидатских 300 рублей предлагать ему нелепо. А поскольку это еще экономический обозреватель «Правды», то ставка должна быть 350–400 рублей. Но это был единственный пункт, с которым начальство не согласилось — резанули до 300, говоря, что будет еще и гонорар (невелик он оказался, когда Лисичкина прижали с публикациями).
И тогда сложилась такая компания: заместитель редактора сельхозотдела, то бишь я, в круг обязанностей которого входило заниматься главным образом экономическими и социальными проблемами села, экономический обозреватель Лисичкин, спецкор секретариата Черниченко, который писал в основном для сельхозотдела, и Виталий Степанов, сотрудник отдела, который работал с писателями, что ему было специально поручено.
Нас объединяло многое, но, конечно же, мы были и очень разные, потому, пожалуй, удачно дополняли друг друга.
Черниченко к тому времени созревал как публицист, если можно так выразиться — «на уровне писателя». Я знал его еще по «Алтайской правде» и «Советской России», и он всегда поражал меня своей способностью к упорнейшему труду. Однажды я зашел в кабинет, где он работал, но его там не оказалось, и я уселся в его кресло, чтобы подождать. На столе и на полу лежали листы бумаги, что-то было уже скомкано и брошено в корзину. Разглядывая эти листы, я вдруг обнаружил, что на них один и тот же текст, только как бы развивающийся ступеньками. На чистом листе написана одна фраза, а вторая уже зачеркнута и лист отброшен. На втором — две фразы, а третья зачеркнута, и лист тоже выброшен… Так до заполненной целиком страницы. Передо мной вдруг открылась картина гигантских усилий, предпринимаемых для создания текста.
Так же в каком-то смысле он создавал и себя, сознательно и упорно начиняясь разнообразной информацией, ступенька за ступенькой одолевая агротехнические и экономические премудрости — знания о выращивании пшениц, о сортах, о мировом рынке зерна. А вместе с тем он «накачивал», как культуристы накачивают мышцы, свой литературный язык. Он упорно учил себя владеть словом, постоянно искал новые слова, и ребята даже подсмеивались над ним: ну, Черниченко опять где-то подцепил словечко — повторяет через пол-абзаца. Однажды, например, в разговоре со мной Юра несколько раз употребил слово «экстраполяция», которое тогда не было в ходу и, наверное, удивившись, что я никак не реагирую на этот факт расширения его эрудиции, задиристо спросил:
— А ты знаешь, что такое экстраполяция?
— Знаю, — ответил я. Он вдруг как-то сник, стушевался и неожиданно для меня, то ли почти по-детски обиженно, то ли даже с самоуничижительной откровенностью признался:
— А я не знаю…
Замечательны его рабочие блокноты. Однажды случайно увидев один такой блокнот, я попросил дать его и еще один-два моей дочери, учившейся тогда на факультете журналистики. Она была так поражена содержанием этих блокнотов, что написала о них дипломную работу, удивившую своим оригинальным содержанием и преподавателей.
Вот на одном листочке нарисована церквушка, а стрелочки указывают, где у нее что: маковка, придел, притвор… Не помню уже что еще, но тут и архитектурные термины, и церковные понятия, и перевод надписи на церковнославянском языке. А через несколько строчек — описание рыжей и тощей коровенки, которую ведут на бойню — как предчувствует она смерть, упирается, ревет, а ей выламывают хвост, чтобы шла… У Томки, дочери, аж слезы выступили, когда она переписывала эту зарисовку в дипломную работу. Ну, а дальше выписки из Докучаева и еще таблица, кажется, содержания белка в различных сортах пшеницы…
Это все не просто из любознательности, не просто даже для конкретной статьи — это вклад в формирование себя, в самосотворение очеркиста, писателя — так, по крайней мере, это воспринимаю я и всегда привожу Черниченко как пример трудолюбия, пример того именно, что человек может и должен создавать себя.
Хочется сравнить Черниченко со Стреляным, который в то время неформально примыкал к нашей группе. Он тоже чрезвычайно упорен в работе, жаден, я бы сказал, на каждую свою рабочую минут. Но у него, может быть, больше, чем у всех нас, от генов, от природного дара и чутья на слово. К нам он пришел и как-то примагнитился еще в «Советской России». Толя работал в «Комсомолке» и дружил с молодыми ребятами из нашей газеты. Однажды у одного из них никак не клеился очерк об Иннокентии Баракове, известном в то время начальнике производственного управления на Ставрополье, новатора в экономике. Раза два я возвращал автору этот труд, он переделывал, маялся, но не шло. И вдруг заболел, не пришел на работу. Я посетовал на это при Стреляном, он попросил посмотреть очерк, поскольку знал Баракова, а на другой день принес мне почти целиком переписанный материал. И как! Я сразу сдал его в набор.
Работать со Стреляным в одной газете не довелось, хотя и в «Советской России», и в «Правде» мы предпринимали попытки взять его к себе, а так вот неофициально там и тут сотрудничали. То есть он часто приходил к нам, обсуждали что-то вместе, и не раз он также брал вдруг какую-то статью и редактировал или переписывал — ради удовольствия и ради солидарности. В довольно широком кругу журналистов и экономистов было тогда ощущение общности дела, общности идей, которые мы пробивали, взаимопонимание было развито до того, что сам сейчас удивляюсь. У меня особенно — с Лисичкиным. Был такой случай, уже много позже, что я дал за него интервью одному зарубежному изданию (нужно им было срочно, а Геннадий находился в командировке). Он потом не поправил в гранках ни слова. Только полная уверенность, что так и будет, позволила мне пойти на этот шаг. Когда же к материалу потребовалась фотография, я позвонил ему: мол, извини, но в этом пока заменить тебя не сумею, потренироваться еще надо. Он, чтобы поставить точку в этом эпизоде, сфотографировался в моем кабинете за моим столом.
Наверное, с Лисичкиным нас объединяли не просто схожесть, а потом и общность взглядов на экономику, а нечто большее — само их происхождение. В том смысле, что и у него и у меня они формировались на основе жизненных наблюдений, в работе близко к земле. Конечно, газета — не колхоз, но все равно то, к чему я пришел, было пропущено через заинтересованное и даже болезненное осмысление реальной практики, связано с глубокими переживаниями, с борьбой и страданием в конкретных жизненных ситуациях. Не могу забыть, простить себе, как отказался напечатать в «Алтайской правде» статью профессора Орловского из Алтайского сельхозинститута, в которой он в целинные годы предостерегал от распашки засоленных и подверженных эрозии земель. Казалось, что больно уж много он зачислил в не подлежащее распашке, что чрезмерная осторожность навредит делу. А он, как сейчас помню, невысокий, с бородкой, смотрел на меня мягкими темными глазами и говорил:
