Лариса Гармаш - Лу Саломе
Во-первых, Лу должна была обрести "свой маленький дом после большого Отечества": это произошло с ней, когда супруги Андреас в 1903 году переселились в Геттинген, где Карл получил профессорство и кафедру. Местность вокруг напоминала Лу волжский пейзаж, и она наконец ощутила, что обрела "укрытие". Здесь у нее был дикий сад и мансарда-кабинет, в которой было что-то "пещерное и лесное". Листва большой липы перед окнами образовывала как бы гардины, ветви цветущей груши каждую весну врывались прямо в окно ее кабинета. Стены, обтянутые голубым шелком, большие медвежьи шкуры, украшавшие пол, простые еловые полки и большой прочный рабочий стол, картина на стене, подаренная Генри Вогелером, художником молодежного стиля, и маленькие фотографии Рильке — так в отличие от Райнера она, невзирая на все свои продолжающиеся путешествия, создала точку стабильности в своей судьбе. Когда-то она учила его, что преимущество женщины можно сформулировать благодаря метафоре "улитки". Если мужчина становится кочующим странником мысли, подобно Ницше, он абсолютно бездомен, ибо он отвергает всякое духовное и материальное пристанище. Женщина же всегда носит свой дом внутри себя — такова ее конституция, и она никогда не бывает духовно бесприютна, поскольку не отторгает от себя ни одну из идей, а обживает каждую как дом.
Во-вторых, прежде чем окончательно прийти к психоанализу, Лу должна была для себя продумать до конца особенности духовного устройства полов. Судьбоносной в этом отношении оказалась завязавшаяся в 1910 году дружба с Мартином Бубером, одним из крупнейших философов ХХ века. По его заказу Лу написала свою знаменитую "Эротику". Читая ее сегодня, невозможно не заметить созвучия глубинных интуиций Лу идеям русских философов серебряного века, особенно мистической философии всеединства Вл. Соловьева. Так, она говорит о невозможности полного атеизма у женщин, потому что женщина "не может быть безразличной к любви". Любовь же, в том числе и половая, по-разному переживается мужчиной и женщиной в силу женской целостности и мужской расщепленности — на сексуальное и эротическое. Если святость для мужчины ассоциируется с аскетизмом, то для женщины, как доказывает Лу, говоря о Мадонне и Марии Магдалине, святость — это вершина ее эротической сущности. Секс для нее не момент удовлетворения, а приближение к тому мистическому состоянию, которое Лу называет словом "всё": это "аффективная идентификация со всем существующим", слияние с целостностью универсума. "Мужчина, — пишет она, — который способен к "сальному", мгновенному удовлетворению своей сексуальности, безо всякого вовлечения других чувств, злоупотребляет дифференцированностью своей физической конституции… Этот механический, почти автоматический характер удовлетворения придает процессу некое уродство.
Чем более недифференцирована сущность женщины, чем неотъемлемей ее устремленность к интимности и чем выраженнее интенсивное взаимодействие всех устремлений, тем более полно это обеспечивает женскому эротизму глубинную красоту… Парадоксально, но менее концентрированный, более рассеянный по всему существу эротизм объясняет большую свободу, которой наслаждается женщина по отношению ко всему, что лежит вне ее".
Эротическое "всё" Саломе удивительным образом перекликается с идеей "всеединства", рожденной в недрах русской философии. Русские источники были ей хорошо знакомы (она отзывалась о Владимире Соловьеве как об "одном из самых характерных представителей византийской России"), и вряд ли западные ученые ее круга заметили, что, долгое время будучи плавильным тиглем всех основных тенденций европейской мысли, Лу в конечном счете вливает их в основное русло русской культуры. Неизвестно, читала ли она Н. Бердяева, но наверняка подписалась бы под его словами: "У мужчины пол более дифференцирован, у женщины же он разлит по всей плоти организма, по всему полю души". Вообще, согласно Лу, женщина живет в намного более непосредственном, углубленном и вовлеченном отношении к своему телу, и потому посредством женщины яснее, чем посредством мужчины, проявляется тот факт, что "интеллектуальная жизнь — это цветение, преобразование великого сексуально определяемого корня всего сущего в абсолютно совершенную форму". Женщина не склонна отделять цветение от корня. О чем же сокрушается Лу в мужчине-ученом с его "объективностью", так это о типично мужской "амнезии": именно перецивилизованность мужчины разобщает его с собственными корнями, которые всегда эротичны и дают начало всему. Лу уверена: религиозная страстность, сексуальная любовь и творчество исходят из одного источника. Тройственная функция женщины символизирует тройственность жизненной силы — женщина может быть одновременно (и часто так и бывает) любовницей, матерью и мадонной. В известной степени в этих размышлениях можно уловить предвосхищение знаменитого юнговского архетипа Анимы (образа вечной женственности), тоже имеющего три ипостаси: девственницы (Коры), Великой Матери и искусительницы, которые противоречиво сплетаются в мужских фантазиях о женщинах. Позже Саломе будет знакома с Юнгом, однако в их идейном противостоянии с Фрейдом однозначно солидаризуется с последним. Фрейд же удивительным образом будет лоялен к тем построениям Саломе, которые независимо от Юнга приближаются к идеям коллективного бессознательного, но которые в юнговской подаче он однозначно не примет.
Итак, по Саломе, в силу мужской "амнезии" женщина становится для мужчины внешним символом его собственного забытого прошлого и он нуждается в женщине, потому что она есть проекция того, чем он пока не является, чем он пожертвовал, чтобы стать мужчиной. Женственность, по Саломе, — это то, что мужчина подавил в себе, позабыл, вывел наружу и… как бы переложил на женщину. И потому она — то, к чему он лишь иногда имеет доступ внутри себя, "никогда в долинах жизни, но всегда — на вершинах гор". "И когда мужчина потихоньку спускается с этих высот в обычную жизнь и видит женщину — тогда кажется ему, будто он узрел внутренние пространства своей души в форме молодого удивительного существа, в котором так и остается загадкой: становится ли оно на колени, чтобы быть ближе к земле или чтобы сильнее открыться небесам. Она — словно оживший библейский символ: "все твое на этой земле, но сам ты принадлежишь Богу".
Отсюда вырастает шутливая аналогия, которую Лу проводит между мужским и женским началом, с одной стороны, и аристократом и парвеню — с другой. В женском есть самодостаточность и покой, словно аристократ голубых кровей из своего замка наблюдает за предприимчивым новичком, который беспокойно стремится вперед, со страстью преследуя внешние цели, все больше расщепляя свои силы и свою сущность на службе прогресса и специализации. А тем временем идеал совершенства и конечный пункт усилий для него воплощен в той самой величественной позе аристократа, и достижение этого идеала займет наверняка немало времени.
