Елена Первушина - Быть сестрой милосердия. Женский лик войны
Мы приехали рано утром; напившись чаю, я с Варварой Ивановной Щедриной пошла в госпитали; они в трех разных помещениях, и четвертый, где арестанты, но очень близко один от другого, так что мы в третьем часу вернулись домой. После обеда я поехала к губернатору и к моим севастопольским знакомым Павловским и в лавки, чтобы купить кисеи, закрывать слабых больных: здесь мух очень много.
Я не скажу, чтоб все мне очень нравилось, но все-таки все здесь очень порядочно, сестер любят и уважают, и они живут между собою дружно.
На другой день, 1 августа, мы пошли к обедне и на водосвятие, но у них в этот день не ходят на Днепр, а освящают воду в колодце. Хотя народу было немного, потому что крепость довольно далеко от города, но толкали страшно, оттого что здесь есть такое обыкновение, что у всякой женщины и у всех детей – нельзя сказать, что по букету, а по огромному пуку душистых трав, даже маковых головок, и они кидаются, чтобы их скорей намочить в освященной воде.
Нас эскортировал плац-майор, и нам было хорошо. Обедня кончилась довольно поздно, а после обеда мы выехали из Херсона в Николаев, и Варвара Ивановна Щедрина с нами в другом тарантасе.
Но я велела свернуть с прямой дороги; мне хотелось поклониться Говарду. А когда сестра Базина спросила меня, кто же это такой, то я ей с большой живостью сказала, как она мена самое обидела: «И вам не стыдно? Это просто ужасно, я от вас этого не ожидала!» – «Неужели это такое преступление?» – отвечала мне она. «Разумеется, преступление, а для сестры милосердия и большое преступление его не знать!»
Мы остановились у высокого обелиска, обнесенного каменной оградой, открыли решетчатые ворота и вошли туда. Обелиск стоит на возвышенности в несколько ступеней. На нем медальон с изображением мужского лица, а кругом – надпись: «В темнице бех и посетисте Меня». Мы поклонились, перекрестились и сорвали несколько травок с гробницы человека, столь известного своею добродетелью.
Садясь в тарантас, я сказала сестре: «Ну, теперь будете знать, кто такой Говард».
В Николаев мы приехали вечером и прямо поехали в Сухопутный. Сестры живут в том же здании, где и госпиталь. Я должна была взять оттуда старшую сестру Кояндер, чтобы оставить ее в Вознесенске у сестры Будберг.
В этот же вечер мы обошли этот госпиталь, а на другое утро были и в прочих госпиталях. Здесь сестер хотя в больницах и хвалят, но в домашней жизни у них много неурядицы, жалобы друг на друга, и я постоянно должна была чинить суд и расправу. Часто жалобы доходят до смешного, так что стараешься растолковать, как это ничтожно, и уговариваешь не обращать внимания. Это сестры, поступившие здесь; как только госпитали закрылись, они оставили общину и не поехали в Петербург.
3 августа я выехала из Николаева в Новую Одессу, и тут начинается мое глупое путешествие.
В прекрасную лунную ночь приехали мы в Новую Одессу и быстро подъехали к беленькому домику, и на мой вопрос еще из тарантаса: «Где сестры?» – я получила в ответ: «Давно уехали».
Нечего делать; поехали на станцию; там даже нет самовара, но хорошо, что были лошади, и мы поехали далее; только на одной хорошенькой станции решились остановиться, несколько отдохнуть и напиться чаю.
Мы рассчитали, что нам нечего спешить, и неудобно приехать ночью в Вознесенск, а лучше поутру.
Очень услужливая старушка принесла нам самовар, мы собираемся с удовольствием напиться чаю – и вдруг вместо воды из крана потекла какая-то черная жидкость. Зовем старушку.
– Ах, они бессовестные! – вскрикивает она. – Матушки! Это ничего, это кофей! У нас брали самовар на крестины. Экие, право! – И она скоро, вымыв его и налив чистой воды, приносить нам опять.
Проехав всю ночь, в грустно-дождливое утро приехали мы в Вознесенск – и опять то же. Подъехали к указанному нам домику и услыхали: «Сестры уехали».
Грустно, досадно и глупо было даром проехать по поселениям!
Отправились дальше по широким улицам города; по обеим сторонам – садики и деревья. Чистый, милый и уныло-стройный городок. Сейчас же со станции послала к генералу нашего унтер-офицера Фрелиха, очень расторопного, просить для меня открытый лист. Тут обыкновенной почты нет, а поселенская, хотя поселения, как они были сначала, упразднены.
Вдруг является полицеймейстер (привожу из письма к сестре его разговор и все мелкие подробности, которые теперь описываю). Он узнал, что приехали сестры, и сейчас же счел за долг узнать, кто и зачем.
– Позвольте узнать, кто вы и зачем вы сюда приехали?
– Я приехала к сестрам. Это мой долг навестить их и видеть все отряды, так как я сестра-настоятельница.
– Следовательно, вы – начальница?
– Да, самая главная начальница.
– Даже выше баронессы Будберг?!
– Выше.
Тут посыпались похвалы сестрам и уверения в готовности сделать все, что угодно ее превосходительству.
Генерал, который тут начальник, прислал за мной карету, прося меня к нему приехать, так как он болен и сам не может приехать.
Пришлось к нему ехать. Тут опять изъявления обоюдной благодарности. Наконец, явился полицеймейстер с открытым листом, и он же хлопотал у нашего экипажа, когда нам закладывали лошадей. И вот мы поехали в Елисаветград. Ехали мы целый день, не останавливаясь, питались только арбузами.
Пасмурный день сменился чудно-ясной ночью. Пришлось ночью в незнакомом городе отыскивать незнакомый дом. Наконец нам указали улицу, но Фрелих постучался в несколько домов, прежде чем, наконец, в одном хорошеньком домике с разноцветными стеклами открылись ворота, и мы вошли – к сестрам.
Что сказать про Елисаветград, про сестер, про госпитали? Но прежде я должна повиниться в моем, как я называла, преступлении против милосердия. Впрочем, на этот раз я не очень считаю себя виноватой, так как думаю, что сестре милосердия нельзя же перестать быть сестрой своего родного брата, а у меня в Елисаветграде жил тогда брат, и его я не видала лет семь. Итак, я здесь и осталась, может быть, несколько лишних дней именно для него, потому что, приехав с 4-го на 5-е, я только 11-го уехала в Тульчин. А дела здесь было мало. Больных всего 230 человек, а сестер много. Были между ними некоторые и из прежних сестер. Признаюсь, не понимаю, для чего только они разъезжали взад и вперед, или, лучше сказать, зачем они заставляли себя возить, что в то время было и дорого, и затруднительно.
Разумеется, мы всякий день ходили в госпиталь, и тут, увы! один раз я была сильно поражена: вдруг увидала на место цыплят, назначенных на слабую порцию, на столе целый ряд пухленьких жирненьких утят! И услыхала те же противные слова: «Представьте себе, ведь это в первый раз, и как нарочно при вас!».
Да и многое было мне не по душе. Мы друг друга не понимаем. Может быть, это и моя вина, но я нахожу – принимают спесь за достоинство и низость за скромность.
