Михаил Одинцов - Преодоление
Привычным жестом взялся за передний борт кабины, чтобы встать с сиденья. Неожиданная резкая боль заставила вскрикнуть и остаться на месте.
Ноги! Иван посмотрел вниз: чуть пониже коленок на ногах лежал оборвавшийся бензиновый бак. "Вот как! Сломаны или только придавил? Выбраться-то из кабины я не смогу..."
Он пошевелил пальцами ног. Пальцы слушались, и новой боли не ощутилось. Попробовал подвигать ступнями и сразу почувствовал боль выше голеностопов и ниже колен. "Видать, плохи мои дела, - подумал. И тут же поправил себя: - Не кощунствуй, ноги - не жизнь. Срастутся. Радуйся, что не убился и не сгорел!" Поняв, что без посторонней помощи ему не выбраться, хотел позвать Безуглого, но тот опередил его.
- Командир! - лейтенант заглянул Сохатому в лицо. - Что-нибудь не так?
Интонация выдавала испуг летчика, Иван понял его. Пилот не говорит прямо, о чем думает, боится ошибиться.
- Ноги прищемило. Самому не вылезть... Вот, возьми, - Сохатый вынул из-за голенища сапога охотничий нож. - Режь поскорей фанеру с боков фюзеляжа. А там посмотрим.
Безуглый начал вырезать фанеру с левой стороны. Нож для нее оказался слаб, и дело продвигалось вперед с трудом. Пилот нервничал, а Сохатый ничем помочь ему не мог. Он успокаивал его и этими же словами успокаивал себя:
- Безуглый, ты руками фанеру не выламывай. Поранишь руки, но не ускоришь события. Я гляжу, как ты мучаешься, а сам думаю, что делаешь напрасную работу. До тех пор, пока не поднимем бензиновый бак, ноги мои не вытащить. Так что брось это пустое дело, дорогой. Теперь главное в том, чтобы никто рядом не закурил и не бил железкой о железку, а то вмиг спалят и обломки, и меня... Люди вон показались. Ты близко их не подпускай без разбору: нужны техники или инженер, чтобы меня вытянуть.
Лейтенант отошел встретить бегущих с аэродрома. А Иван, оставшись сам с собой, стал разглядывать обломки и жителей, вышедших из хат. "Не верится, что раньше все эти палки и тряпки именовались самолетом... Дышу, кажется, не воздухом, а одним бензином... Странное счастье, может, просто везение бензин при ударе выплеснулся на мотор и сейчас на него течет, а не горит... Деревенские, видать, от наделанного мною тарарама до того перепугались, что и сейчас никто из них не решается подойти спросить, как у меня дела. Может, мне помощь срочная нужна. Видят же, что не могу выбраться из обломков".
Люба сидела на крыле "Ила" и вытаскивала ленту из снарядного ящика. Одной выкладывать боекомплект в тридцать пять килограммов тяжело, но помощи она не ждала: механики и техники пешком отправились на склад за боеприпасами, потому что ни одна машина по весенней распутице на аэродром пройти не могла и мужчины подносили к самолетам на руках бомбы, бензин и снаряды. Девчат-оружейниц жалели, от этой работы освобождали. А сегодня они, воспользовавшись тем, что нет полетов, придумали постирушки и отпросились в общежитие.
Любе вначале хотелось быть с подругами, но она опасалась, что от вчерашнего дождя на лентах появится ржавчина и тогда при стрельбе возможен отказ пушек, а уж пулеметов тем более. Представив штурмовик над целью с молчащим оружием, когда на перезарядку у летчика нет времени, она переборола себя и осталась у самолета.
Подвешивать бомбы, заряжать пушки и пулеметы, снаряжать самолет реактивными снарядами было тяжело. Если полетов много, то через ее руки за день проходило несколько тонн железа и взрывчатки. К вечеру и особенно по утрам у Любы болела поясница и плечи, но она гордилась своей работой, своим участием в войне: она помогала летчикам бить фашистов. Люба не могла и в мысли допустить, чтоб по ее вине замолчали пушки или пулеметы хотя бы на один миг, - позже ими летчик, может быть, никогда и не воспользуется...
Тишину аэродрома нарушил заработавший мотор По-2, и Люба, оторвавшись от дела, посмотрела в его сторону. Увидев в кабинах двух человек в шлемах, поняла, что мотор пробуют перед вылетом.
Люди на аэродроме всегда провожают улетающий и встречают садящийся самолет, сколько бы ни было дел. И Люба, как настоящий авиатор, отложила свою работу и, сидя на крыле, смотрела на выруливающий По-2. Она узнала командира эскадрильи и симпатичного лейтенанта, который недавно был назначен командиром звена.
Встав на колени, она неожиданно для себя помахала Сохатому зажатым в кулачке большим куском ветоши, как платком. Самолет прорулил равнодушно мимо, и Люба обиделась на командира, который не ответил ей. А потом сама себя осудила: "Иван Анисимович, - так она мысленно его величала, - не смотрел в мою сторону, значит, и не заметил меня. А кроме всего прочего я поступила легкомысленно: замахала. Хорошо, что никто этого не видел".
Она уже хорошо усвоила неписаные аэродромные правила: знала, когда надо оставить мужчин у самолета одних, как подойти к машине, вернувшейся раненой из боя, научилась пропускать мимо ушей случайно сорвавшееся у кого-то с языка в горячке работы соленое слово, сдерживать эмоции, а в героическом видеть обычное...
Высокопарных слов авиаторы не терпели, относились к ним иронически. И несмотря на то, что на стоянках самолетов и в батальоне обеспечения не было равнодушных к вылету людей в бой, взволнованность никогда не выплескивалась наружу, дабы не встретить охлаждающего взгляда, жеста или слова.
"Надо же, опростоволосилась-то как! Если капитан видел, то обязательно сделает замечание. Только бы одной, чтобы другие не слышали... Он же у нас умничка: отругает, но не обидит". Ей было стыдно, будто сделала что-то нехорошее.
Боевая машина командира эскадрильи была в другом звене - это и огорчало, и радовало Любу: она все больше и больше волновалась за его жизнь. Ей хотелось быть рядом с ним, но одновременно она и боялась этого, потому что командир, хотя и полушуткой, не раз говорил девушкам, что прежде всего они - солдаты на войне. А как-то, специально оставшись с ними наедине, просто и доверительно сказал, что ему по возрасту и жизненному опыту, наверное, рано учить девчат, как надо вести себя в мужском коллективе, но он очень просит их помнить об эскадрилье и думать о том, что всем им надо рассчитывать на жизнь до ста лет, поэтому торопиться некуда. Она хорошо запомнила и другие его слова: "Вы ведь не только оружейницы. Вы - девушки, хотя и делаете на войне тяжелейшую мужскую работу. Я вам не столько командир, сколько старший брат. И если кому-нибудь из вас станет плохо, знайте: всем нам, летчикам, будет больно. Берегите себя. На земле сейчас и так много горя".
А потом вдруг извинился и, не попрощавшись с ними, ушел.
В тот вечер девчата были молчаливей обычного. Слова командира не вспоминали вслух, но думали о них все. Может быть, с того разговора Люба стала видеть в Сохатом не только командира. И чем больше его узнавала, тем сильнее влекло к нему. Но, встречаясь порой с капитаном, стеснялась, стушевывалась, спешила уйти. Старалась не попадать ему лишний раз на глаза, но не могла себя перебороть, все больше думала о нем.
