В. Арамилев - В дыму войны. Записки вольноопределяющегося. 1914-1917
Но Толстого читает не только Россия, его знает весь мир, он переведен на пятьдесят языков, в миллионах экземпляров гуляет его «Война и мир» по Европе, но не убавилось от этого число дураков ни в России, ни на Западе, ни на Востоке.
Дело, значит, не в пропаганде словом, а в силе, которая солому ломит. Толстой – Толстым, а война – войной.
* * *Скука и роковая обреченность, нависшая над окопами, толкают людей, на странные действия.
Одни доходят до садизма и сутками добровольно сидят где-нибудь в бойнице, не спуская пальца с взведенного курка: чуть где покажется голова или рука немца – берут его на мушку и убивают. Такие типы есть в каждом батальоне.
Другие выкидывают веселые номера, сопряженные с громадным риском для себя.
Вчера ночью рядовой Малина ползком пробрался без ведома ротного к немецким окопам, привязал за их проволочные заграждения телефонный кабель.
Самое легкое прикосновение к проволоке приводит в действие сигнальные звонки.
Малина, идиотски улыбаясь и пыхтя от наслаждения, дергает кабель и производит в немецких окопах настоящий переполох. Ночь темная и ветреная. Немцы вообразили, что мы подобрались к их окопам и режем проволоку.
В небо метнулись дрожащие лучи прожекторов. Упали на землю, отыскивая затаившегося коварного врага. Отчетливо слышны свистки, топот ног, слова, команды.
Через минуту противник открывает ураганный огонь из всех своих пулеметов, бомбометов и винтовок. В слепой ярости бьет до самого рассвета, не давая нам заснуть.
Мы сидим неподвижно в блиндажах, посмеиваясь над наивностью противника.
– Надули!
Если близко от блиндажа падает бомба – с замиранием сердца ждем взрыва, высчитывая секунды, и каждый думает: «Не в этой ли бомбе моя смерть?»
Когда бомба, разрываясь, оставляет нас в живых, мы принимаемся ругать Малину, который растравил немца.
Чтобы скрыть следы своего «преступления», Малина выкинул конец кабеля за бруствер.
Но ротному кто-то сообщил по секрету. За ночь на участке батальона из строя выбыло пять человек убитыми и девять ранеными.
Говорят, что ротный, вызвав к себе в землянку Малину, несколькими ударами кулака раскровянил ему лицо.
Малина ходит с припухшей левой щекой и всем весело подмигивает:
– Знай нашинских, скопских.
Малина – герой теперь. К нему относятся с уважением. О нем будет знать вся дивизия.
* * *На других фронтах начались отступления и наступления. Скоро очередь за нами.
Ждем приказа.
Немецкий аэроплан, подбитый нашей артиллерией, снизился в междуокопном пространстве и, трепыхнувшись несколько раз, подобно раненой птице, плотно приник к земле. Пилот и механик, пытавшиеся бежать, убиты нашими стрелками.
В течение недели этот аэроплан является центром внимания обеих воюющих сторон. О падении самолета в тот же час полетели соответствующие эстафеты по всем инстанциям.
Наши «начальники» дали строгий приказ: «Подбитый артиллерийским огнем аэроплан является трофеем, который во что бы то ни стало нужно «достать» и сдать «по назначению».
Но достать аэроплан, который находится на таком же расстоянии от наших окопов, как и от немецких, немножко труднее, чем написать приказ.
Немцы, вероятно, получили от своего начальства такое же задание.
И в течение недели ночью и днем только тем и занимаемся, что достаем подбитую птицу.
Немцы хотят привязать к самолету канат и утащить его к себе; мы напираем на этот же способ.
К самолету, вылезая из окоп, ползут по изуродованному полю одинокие фигуры смельчаков с канатами за поясным ремнем; ползут бесшумно, извиваясь как змеи, плотно прижимаясь к земле… На каждого смельчака из тысячи винтовок глядит смерть. Прежде, чем он успеет подползти к раненой птице и «насыпать ей соли на хвост», меткая пуля прибивает его к земле, и он сам становится «трофеем».
За неделю на подступах к самолету выросли горки наших и немецких трупов. Раненые отчаянно вопят, но помощи им подать нельзя. О них стараются не думать. Нужно выполнить приказ, остальное – необходимые «издержки производства».
От трупов ползет зловоние, которое отравляет каждую секунду существования.
Всем надоело нюхать гниль и трупную вонь. Командиры участков объявили «перемирие».
Стрельбу прекратили, разобрали трупы, унесли раненых.
К самолету спокойно подошли одновременно наш и немецкий солдаты с канатами в руках и привязали.
Был дан трехминутный срок.
Немцы потянули самолет к себе, мы – к себе.
Это было состязание в силе и ловкости. Тянули долго с переменным успехом.
Аэроплан, кряхтя и подпрыгивая, передвигался от наших окопов к немецким и обратно.
Наконец его разорвали. Немцам достался мотор, нам – крыло с помятым кузовом. Наше начальство и крылу радуется: «все же трофей».
За него кто-то получит повышение в чине, кто-то благодарность в приказе, кто-то попадет на страницы печати, кто-то получит блестящие побрякушки, именуемые крестиками «за храбрость» и орденами.
И за него же… легло больше ста человек безымянных русских и немецких солдат.
* * *Немцы последнее время усиленно применяют удушливые газы. Кажется, предстоящая летняя кампания пройдет под знаком газовых волн и химических снарядов.
О газах у нас масса разговоров. И как везде и во всем – от безделья – к ним приплетается всякая чертовщина.
По окопам ползут фантастические слухи о каких-то баллонах, убивающих сразу целый корпус солдат.
И я вижу по глазам рассказчиков: в эти баллоны верят. Слухи сеют панику, деморализуют армию.
Нас усиленно тренируют на газовом деле. Знакомят с различными образцами масок, читают лекции.
На днях загоняли в масках «нюхать газы» в громадную брезентовую палатку.
Газовая станция-палатка внушала стрелкам суеверный ужас.
Входили в палатку с трясущимися руками, с дрожащей нижней челюстью.
– Заходи, заходи, – покрикивал фельдфебель. – Не в застенок идете, здесь все по науке налажено.
Не знаю, сколько минут мы пробыли в этой «пробирной» палатке. Казалось, очень долго.
Десять человек «занюхались» и упали в обморок. Их вынесли на руках. Одни неумело надели маски, у других они оказались прорванными, неисправными. А перед входом в палатку маски осматривали, и нашли, что все в порядке.
* * *– Пошехонцы мы, – убежденно говорит молодой прапорщик Мулин, – шагая со мной рядом по ходу сообщения.
– В каком смысле, ваше благородие?
Мой вопрос остается без ответа.
– В трех соснах путаемся. Куда повернут наши оглобли, туда и попрем. А зачем? Для чего? Этого никто толком не знает – ни командир, ни солдаты. Где-то там, в высших сферах – завтра решат, что нам надо воевать не с Германией, а с Францией, повернут наши оглобли на французов, и мы двинемся без размышлений. Нет у нас ни цели, ни понимания смысла событий. И нет у нас ни злобы против немцев, ни любви к союзникам…
